Выбрать главу
Девушки хилые, никогда не мечтавши живо о том, что они – от солнца в саду тень, а сад – расцветенный любовью милый.
А дальше суровые и сморщенные лица штыки, штыки вонзают в тучи – охраняют кровавые залежи, как будто каждый боится, что вздыбится вихрь летучий и их покойников и их героев взметет на небо из гробов. Берегитесь! ряды пеших и конников станут горою за славу взбунтовавшихся рабов.
И снова, и снова гробы несут десятками, сотнями и трупы скалят зубы на сановный торжественный Божий суд: если жизнь отняли и залили трупным запахом как стеклом, мешающим дотронуться, то какие суды и чистилища страшны в небьих лапах, какой испугает на троне царь, когда каждый слюною смерти вылощен?
И снова мертвые, посинелые, изодранные, обгорелые, с ватой на том, что прогнило, крючат пальцы, пулеметами обтертые, ищут страшным глазом, что согрело бы в жутком холоде могилы.
Люди! Да что ж это! Как вы смеете! Для вас жизнь – это блюдо, которое вы – ничтожества – разом проглотить мерите и мерите. Сейчас же, Сию же минуту бросайте ваши занятия, к чаше тяжестью крови к земле пригнутой киньтесь все без изъятия. Бросьтесь на землю, кричите, бейте в грудь кулаками, мечитесь по земле. Не надо слов, не надо похоти речистой, руками рвите камни, головой бейтесь в морозной мгле. Этого не должно быть, не должно быть! Никогда не позволим, чтобы кто-нибудь смерти попался под ноготь: каждый волен, вместо жизни топаза смерти цветную стекляшку в галстук воткнуть. Ни капли крови! Ни капли страданий! В новом мире никто не пропляшет по трупам хилой гнути, никто не убьет под пурпурным знаменем!

«В санитарном автомобиле…»

В санитарном автомобиле Вы сестра. Тихая. Нежная. Лилия, прямо в кровь сошедшая с концертных эстрад. Едем по Тверской. Раненый, слабенький мальчик бледнеет с каждой верстой, а мостовые взрыты, как в покинутом Галиче. Миленький, братец, потерпи минутку. Вон машина катится, слышишь – загудели в дудку. Пуля чмокнула в руль. Я – шофер – не дрогну. Вы – сестра. Могу ли Вас под пули кинуть на дорогу?

«Мой Город…»

Мой Город неудержимо-влекущий и гордый пусть и мертв под стрекотанье сплетниц-пулеметов и сумрачные буммы рассевшихся, как лавочницы, пушек. Ну, хорошо: ты умный ты хочешь кушать ты хочешь мир стереть в порошок для прекрасного нового мира. И даже если голова закружится тут я с тобой. Но кто помирит с красной лужицей с красной лужицей на мостовой?

Люди

Клики клаки колко колеблют Морозный, издышанный воздух. Хлеба! Хлеба! Бей его! Хлеба! Чтоб весь был до капельки роздан!
Крики. Рыки. Рокот зверелья. Зрачков злоголодная зелень. Руки в скрючах. Шей ожерелья. Жжет горло заржавевшим зельем.
Кровь. Сопят. Швырнут кулаками В измызганно-желтое небо. Втопчут капли клейкие в камень. Зарезав, замрут: это небыль.

Девушка

Вжимаясь в стены, прячась от выстрелов, Бледная девушка дом свой ищет. Темно. Сверкает длинными искрами. Всердциться тонкая пулька свищет.
Убили маму. Мамочку. Старую. Тихо так села на серый камень. Студент с повязкой санитарною Выслушал сердце. Махнул руками.
В горящем горе вскинула голову: Дома ведь дети – без мамы нищие! Без слез, с глазами мертвого олова Бледная девушка дом свой ищет.

«Строчки холодные и длинные…»

Строчки холодные и длинные на холодной ватманской бумаге. «Мне не нужен рыцарь, оставивший одной любимую, когда на улицах кошмар так громаден, и люди свирепеют грызться». Как сказать Вам, моя гордая и нежная, что в дни этого адского затева когда улица в пулеметном огне жила, и город в ужасе Бога схватил за лацканы, моля о минуточке без выстрела – в эти дни мою седенькую маму я не оставлю огню и громилам, и даже если бы толпа Вас выстроила себе на дикую травлю в ряд со всеми любимыми мира!