Сердце
Каждую весну сотни людей видят летающие тарелки. Но я предпочитаю пить в одиночку. Роберт Орбен Жарким августовским вечером, когда разогретое жёлтое марево потекло ленивой рекой по широким асфальтовым руслам, подгребая душную пыльную взвесь; когда воздух стал плотной водой, горячей предгрозовой водой; когда кровь вязкой смолой застыла в висках - в тот вечер Дмитрий Иванович понял, что скоро умрёт. Он и сам не мог понять, отчего вдруг возникло у него это предчувствие. На таком пустом месте, где и предчувствий-то никаких быть не может. Не то, чтобы совсем не было к этому никаких оснований... Конечно, сорок семь лет - не молодость. Не двадцать семь и даже не тридцать семь. Но ведь и не семьдесят... "А отец-то мой не крепкого сложения был, и не богатырского здоровья. Пить... выпивал, конечно. Особенно почему-то перебирать стал выше всякой меры, когда на пенсию вышел. До пенсии-то ещё ничего. Так, пару стаканов по воскресеньям. По праздникам парочку. И с друзьями иногда... Но сильно-то не пил, и вёл себя тихо. А вот как на пенсию вышел - понесло по кочкам... счёт уж не на стаканы - на бутылки пошёл. И пошёл, и пошёл... А вот всё равно - до семидесяти шести дожил. Ох, плохо, плохо мне отчего-то!.." Не то, чтобы и прежде всё было хорошо. Как перевалила жизнь Дмитрия Ивановича за сорок годов - стало всё не так. К нему пришли сны. Сны рваные и неровные, выцветшие, будто старая, затёртая бесконечными прогонами, многократно склеенная на обрывах киноплёнка. Копия фильма, настолько плохая, что и звук в нём уже не слышен, половина эпизодов выпала куда-то безвозвратно, оттого и смысл не понять, да и вообще не разобрать ничего, кроме серо-белых мелькающих пятен и не услышать ничего, кроме шипения, смешанного с плавающим, невнятным гулом. И дыхание ослабело, так что воздух стал проникать в лёгкие едва ли до половины. И казалось, что и слова, отпущенные ему на жизнь, все уже кончились и, продолжая жить, стал он их говорить по второму, третьему или ещё какому-то, может быть, уже сотому разу - слова всё одни и те же, когда-то им уже сказанные. И ждал Дмитрий Иванович того момента, когда и жизнь станет описывать долгие круги, и станет он видеть себя - каждый раз прежнего, разве только чуть хуже, чем прежде. Но... Всё в тот вечера было как обычно. И немного, совсем не много не так. И посвистывало под рёбрами на вдохе, и сердце болело в тот вечер, как обычно болело оно в такие вот душные летние вечера (ровной, давно привычной уже, домашней болью), и плотный, не глотаемый, будто из тугой резины слепленный комок всё так подступал к горлу, дни, и мелкие белые мушки в глазах прыгали при каждом резком повороте головы (а иногда - и при лёгком наклоне), и дышать... - Всё, всё обычно... Если бы заранее поставить в холодильник пиво... Если бы догадаться, что вечер будет таким бесконечным... - Я уже не молод, совсем не молод. ...Вот с дыханием-то было и не так, что-то не так как прежде. Что-то в лёгких было сегодня не так. Как будто тяжесть дыхания стала настолько хорошо ощутимой, что стало ясно, так отчётливо ясно, как придёт смерть. Она придёт тяжестью. Нарастающей тяжесть дыхания, переходящей в удушье. - Ты что? И этот свист... - Иваныч... Чёрт ты старый! Ну что разлёгся опять? Веник смочен водой, пыль липнет к прутьям. - Ноги хоть подними! Так лежать и пить - глоток за глотком. Сегодня суббота. А она не поверит - подумает, что бездельник... - Бездельник ты, Иваныч. Как пить дать! Вот машину продал - а зря... ...Вот так закроешь глаза - и получится, что навсегда. Так просто это может случиться. А она будет мести пол... Веник по линолеуму - шуршание, шуршание. Справа налево... - ...Там, за окружной - земля есть. Мне соседка говорила. Огород вскопать можно, помидоры посадить. Знаешь, сколько на рынке сейчас помидоры стоят? - Не знаю, - ответил Дмитрий Иванович. И закашлял от ненароком попавшей в горло слюны. "А ещё ведь и подавиться можно!" - Это всё потому, что, дармоед, на рынок не ходишь! - заявила супруга его, Тамара Николаевна. И особенно резко, почти наотмашь, махнула веником. Так что с непросохших прутьев брызги полетели на диван. - Бога побойся, - слабым голосом ответил Дмитрий Иванович. - Я для кого баранку кручу? Для кого в три утра встаю? Для блажи своей? - Это твоя... "Вот ведь дура-то досталась!" - ...работа такая! - ответил Тамара Николаевна, заметая мусор в совок. - Это у тебя долг твой - семью обеспечивать. Баранку крутить не только на работе мог бы. Вот лежит теперь с самого утра, стонет. Чего ради? Жалости хочешь? Сочувствия? О себе только думаешь, Иваныч. О болячках своих. А это нехорошо, совсем нехорошо. Только и мыслей, что о плохом.... Между прочим, у тебя двое сыновей взрослых. С Семьями, с внуками. Нашими же внуками. И много ли радости им на деда такого смотреть? Вот и дёргай тебя всё время, вот и дёргай... Шторы слегка качнулись от слабого, но уже не по дневному прохладного ветра. Ветер подул ещё раз. Немного сильнее. И потом - резким, холодным порывом откинул лишь слегка прикрытую форточку, будто в досаде, что не пускают его. И потоком - блаженным, влажным, предгрозовым, невидимым, то так ясно ощущаемым воздушным потоком заполнил комнату. "Может, станет легче?" Комок сглотнулся, и белые мушки отлетели от глаз. - А была бы машина - как бы всем помогли. Собрались бы в субботу, вместо того чтоб на диване-то лежать да стонать, поехали бы... Слышь, что говорю? Тамара Николаевна вздохнула - долго и тяжело. - Поехали бы, нарвали, накопали... - Чего накопали? Ну вот, теперь можно встать. "Как в детстве радовала гроза... Отчего? Что радостного в ней? Почему хотелось выбежать на улицу, прямо под ливень... под молнии... Как будто что-то ожидалось... Новое... Не то, что до грозы... Или просто жизнь становилась другой. И улицы другими... Тёмные, блестящие, безлюдные... Отчего так?" - Картошку бы накопали! - воскликнула Тамара Николаевна. - Вот чёрт-то непонятливый! Форточка качнулась и ударилась о раму. Замерла - и открылась снова. "Воздух гудит". - Не хватало! Этого только... Тамара Николаевна отбросила веник, торопливо вытерла ладони о передник и, широко, почти по-мужски шагая, пошла к окну. - Ну точно, гроза находит! Неспроста духота такая с утра была, неспроста. Закрыть от греха... ветром разобьёт или молния влетит... Она боялась молний. Особенно шаровых. Шаровых молний не видела никогда (только слышала истории о них). Истории были страшные. Шаровые молнии были живыми и безжалостными. "Не хочу картошку..." - Не закрывай, Тамар, - попросил Дмитрий Иванович. - Дышать же нечем... Болею же я... "Копать... Господи, для чего всё это надо?" - Симулянт ты хренов... Коротко блеснуло стекло, донёсся приглушённый стук деревянной рамы. "Всё таки закрыла". - Ох, зря ты... Дмитрий Иванович приподнялся с дивана, локтём оперевшись на жалобно скрипнувшую спинку. "Нет, ну для чего это?" Тамара Николаевна подошла к нему. Посмотрела на него с внезапно проснувшейся жалостью. И протянула руку. - Вставай уж, дед. Хватит лежать. Чай пить будем... Дмитрий Иванович вздохнул и запустил ладонь под растянутую долгой ноской, потёртую, в ржавых пятнах, бледно-жёлтую майку. Помассировал грудь. - Вот легче стало, Тамар. И правда, легче. "А сколько?" - Тамар... - Ну? Жена взяла его за локоть. - Помочь, что ли? - Тамар... Я это... Дмитрий Иванович смущённо откашлялся. - ...Я вот давно спросить тебя хотел. Давно хотел... Да как-то всё не решался, не решался что-то... - Не тяни уж, - она досадливо поморщилась ("ну что там ещё у тебя? Какая ещё блажь?"). И сжала локоть, словно жестом этим стараясь прервать фразу, от которой на душе у неё едва ли станет легче. - Ох, и надоел ты мне, Иваныч!.. Но Дмитрий Иванович всё-таки успел спросить: - Нет, интересно же... Коли я помру... Нет, ты дослушай! Коли я помру, ты замуж опять выйдешь? Она отдёрнула руку, будто глупый этот вопрос (да ещё и заданный будто нарочито детским, невинно-наивным тоном, для пожилого и местами уж седого мужика совсем неуместным) именно глупой невинностью своей задел её... Да не просто задел - ожёг, как невзначай, обидным и слепым ненароком поднесённая к ладони спичка. - Вот ведь дурак! - воскликнула Тамара Николаевна. - Вот ведь посмореть на тебя... И чт о тебе в последнее время в голову лезет? То стонет по ночам, то рычит в подушку. Теперь вот о смерти заговорил... Дел у тебя мало, а дури много. Вот и страдаешь на пустом месте. Так? Скажи ещё, что не так. Нет, как в дестве глупый был, так до старости не исправиться. Не стареешь - глупеешь больше, Иваныч. Типун тебе!... Потом, немного успокоившись, спросила: - А, может, не женился бы ты? И себя, и меня бы не мучил. И детей не травмировал. А, Иваныч? - Так и не было бы тогда детей... - У тебя не было бы. А я бы себе и впрямь друго бы мужика нашла. И не после твоей смерти, а просто бы нашла. А ты бы мне вот все последние эти годы... Она вздохнула и отвернулась. С полминуты молчала. И потом, озлившись на слабость свою и на беспутного, с такими разговорами вконец расстроившего её мужа, вновь схватила его за локоть и резко, едва ли не рывком, пот янула его с дивана. - Нет уж, дорогой! Хватит! Довольно мучить меня. И вопросами своими, и рассуждениями глупыми. Не хочешь жить - не живи. Но меня не тревожь и на жалость не дави. Надоел, иваныч, честное слово! Вставай! Вставай, ради бога, я