Потом я вспоминала Исиду — как она спасла жизнь новорожденной Клеиде. Я вспоминала Алкея, который так никогда и не видел свою дочь. И я плакала, плакала, прижимая к себе внука и спрашивая себя: будет л и у меня когда-нибудь внучка, с которой я смогла бы перекроить мое печальное наследство… и этот мир?
Вошла моя дочь — Клеида.
— Мама, каждый раз, когда ты появляешься, Гектор цепляется за тебя и не отпускает. А когда ты уходишь, я несколько дней не могу его успокоить.
— Ты хочешь сказать, чтобы я не приходила?
— Да нет же, мама, просто я хочу, чтобы ты была с ним не такой эмоциональной, а более сдержанной. Я бы не хотела, чтобы ты пробуждала в нем эмоции. Это осложняет мою жизнь. И няньки потом жалуются. Ты его взбудоражишь, а потом уходишь.
— Я постараюсь не будоражить его.
— Ты ничего не можешь с собой поделать — это в твоей натуре. Ты не чувствуешь себя счастливой, если люди вокруг не рыдают и не бесятся. У тебя нет чувства меры. Твоя мать часто предупреждала меня об этом. Твой разум — как штормовой ветер, поднимающий буруны в море. Даже Питтак сказал это о тебе.
— Я постараюсь быть потише, Клеида, — сказала я. — Но я из другого мира.
— Тогда перейди наконец в этот, — сказала Клеида.
— А если я не смогу — что тогда?
Фаон ждал в своей лодке, и я покинула Митилену, направляясь в Эрес, ни о чем таком не думая.
Был вечер. Мы плыли в лунном свете. По морю гуляли маленькие белые буруны, но меня это мало заботило. Я почти желала утонуть, чтобы покончить со всеми моими бедами.
— Кажется, ты печальна, моя госпожа, — сказал Фаон.
— Ни одна моя мечта не сбылась, — сказала я.
— Но подумай о том, что ты дала миру.
— Не имеет смысла жить, когда жизнь приносит тебе столько боли.
— Твои песни делают счастливыми всех, кроме тебя самой, — сказал Фаон.
Я склонила голову.
— Андромеда — мошенница, — добавил Фаон.
Услышав это, я приободрилась.
— Она разгуливает по Митилене в своем жутком сиреневом хитоне с золотой вышивкой и поет идиотские песни о величии Питтака и чудесах войны. Люди потихоньку посмеиваются над ней, но открыто это делать боятся: ведь тиран оказывает ей почести.
— Они ничего не понимают в песнях. Они хорошо разбираются только в почестях и наградах, — сказала я.
— Это не так, моя госпожа. Народ Лесбоса всегда любил песни. Это в его природе. Мы все — наследники Орфея.
Я вспомнила Орфея в царстве мертвых — с головой подмышкой — и разговор о судьбе поэтов. «Награда поэта — быть разорванным на части. Но и части его продолжают петь!» Пророчество!
— Я думаю, ты слишком надеешься на человеческую мудрость, Фаон. Они не могут отличить прекрасное от уродливого, добро от зла. Они знают только то, на что указывает власть. Если Питтак говорит, что Андромеда — великая поэтесса, значит, она великая поэтесса. Если он говорит, что она истинный гений, то не имеет значения, что она будет петь. Люди склоняются перед властью. Даже в поэзии.
— Но у себя дома они поют твои песни. В головах у них — твои песни. В их сердцах — твои песни.
С этими словами он протянул руку и коснулся моей спины с такой нежностью, что меня всю словно обожгло.
Его прикосновение было как огонь. Всегда будущего любовника можно узнать по прикосновению, даже если он или она прикасается к самому невинному месту на твоем теле. Фаон посмотрел на меня так, словно я была Афродита.
— Ты так прекрасна, — сказал он.
— Вот уж чего нет, того нет, — возразила я.
— Ты прекрасна внутренней красотой, но и она обжигает меня пламенем страсти.
— Помнится, я писала что-то в этом роде. Фаон, не валяй дурака, не флиртуй с женщиной, которая годится тебе в матери.
— Мне кажется, ты моложе меня! — сказал он.
Ах, как гладко он умел говорить!
— Вези меня в Эрес, — ответила я. — Сейчас неподходящее время для любовных игр между седой женщиной и зеленым юнцом.
— А когда подходящее?
— Думаю — никогда, — отрезала я. — Греби быстрее.
Во время нашего подлунного плавания вокруг острова я отказывалась говорить с Фаоном. Я впитывала красоту моря, красоту острова и вспоминала все мои путешествия, всех моих возлюбленных. Меньше всего нужен был мне хорошенький мальчик, который хотел заманить меня в сети грубой лестью. Что с того, что он был врагом моего врага? Может быть, он был честен, когда уничижительно говорил об Андромеде. Может быть, он пытался завоевать мою благосклонность. Какая разница? Он был не Алкей.