Вильдэрин обессиленно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза руками.
— Я и правда дурак, — сокрушенно признал он, — я действительно не подумал… — Тут он резко убрал ладони от лица и воскликнул: — Но что-то же надо делать! Невыносимо просто ждать и ничего не предпринимать!
— Да, полагаю, это нелегко, — покивал Наемийнен. — Но ещё полагаю, что просто ждать — это лучшее, что ты можешь для него сделать. Ему сейчас вряд ли легче, чем тебе, если его действительно отправили в заточение, однако он осознанно пошёл на это. И ты тоже должен сознавать, что и для чего делаешь. Так что постарайся занять себя собственной жизнью, иначе когда твой Иннидис приедет, то застанет печальную картину. В общем, друг мой, живи так, будто никого не ждёшь; и жди так, будто… — мужчина растерянно заморгал, недоуменно нахмурился, затем с его губ сорвался смешок. — Твою ж мать! Хотел красивую фразу выдать, а вышла чушь какая-то. Похоже, я уже пьян не меньше Эмезмизена.
— А я всё слышу… и не пьян…
Как бы ни был Вильдэрин сейчас удручён, а когда прозвучали эти слова, не удержался от усмешки. Белогривка же продолжил, не обращая внимания на захмелевшего приятеля.
— Вот ты поселился в этом доме на Гранатовой улице, но такое чувство, будто ты там не живёшь, а пережидаешь до лучших времён. Но в какое состояние он придёт к этим лучшим временам, когда приедет твой Иннидис, а? Скажи, кто поддерживает там порядок, занимается садом, готовит еду? Ты сам? И тебе хватает на это времени и желания? Вряд ли. Но при этом ты так и не купил хотя бы одного раба, чтобы…
— Я сам бывший невольник, — вскинулся Вильдэрин, — и ни за что не стану…
— Ладно-ладно, — замахал руками Белогривка, — не хочешь рабов, никто не заставляет. Но ты также не нанял и ни одного слугу.
— Я как могу сам занимаюсь садом, и я договорился с прислужником из соседнего дома, и он раз в неделю, в свободное время, приходит прибраться и у меня.
— Этого недостаточно, — отмахнулся мужчина. — Ты потом сам поймёшь, когда будет с чем сравнить. И речь вообще не о рабах или слугах, и не о беспорядке или уюте, и даже не о достатке и деньгах. Речь о том, что ты делаешь с тем, что тебя окружает, да и с самим собой тоже. Сам посуди. Твой друг, когда приедет, окажется в чужой стране, толком никого здесь не зная и почти не говоря на нашем языке. Возможно, будет растерян, ему понадобится какая-нибудь помощь. А ты хочешь, чтобы он нашёл в тебе такого же растерянного человека, как сам? Чтобы приехал к неприкаянному страдальцу, который и себе-то помочь не в силах? Который, если б не служение Унхурру, не знал бы даже, чем себя занять? Разве он не заслуживает — ну, раз уж ты его ждёшь, — встретить в тебе того, на кого можно положиться, у кого уже есть опора под ногами и обустроенный быт? Вот почему я говорю, что тебе бы обратить внимание на свою жизнь. И раз уж ты снял для вас дом, что было, на мой взгляд, неплохим решением, то почему бы с него и не начать, пока он совсем не пришёл в упадок? Это самое простое, и результат ты сразу увидишь.
Слова Белогривки были не лишены смысла, и Вильдэрин обещал себе подумать над ними, как только разум, затуманенный вином и усталостью, прояснится. Пока же он только хмуро кивнул и налил себе ещё вина в чашу, которую заботливо и незаметно поменял незнакомый невольник.
— Если хочешь, — сказал Белогривка, — я могу отправить послание кому-нибудь из моих знакомых вельмож в Иллирине и попросить, чтобы попытались узнать, что там с твоим Иннидисом.
— Конечно! — воскликнул Вильдэрин, отрывая взгляд от чаши. — Я буду очень тебе благодарен! Недавно я тоже отправил письмо — самому Иннидису. Но это всё так ненадежно, а ждать так долго! Но если и ты тоже напишешь в Иллирин, то, может быть, хотя бы одно послание доберётся и не затеряется… — Тут в голову Вильдэрина пришла, как ему показалось, ещё более удачная мысль. — А что если… Наемийнен, может, ты сумел бы передать от меня просьбу для царя Иллирина? — Подумать только, а ведь чуть меньше года назад он чуть ли не силой, только переступив через себя, смог написать Айну. Сегодня же готов был молить его о помощи, забыв все свои обиды, забыв и его ложь, и предательство, и ту шахту, на которой оказался пусть не по его приказу, но по его вине. Только бы он выручил Иннидиса! Вильдэрин был бы ему за то признателен до конца жизни. Всё-таки права была Рэме: живой Иннидис куда важнее памяти о покойной возлюбленной. Прошлое, каким бы дорогим оно ни было, уже ушло. А Иннидис — его бесценное настоящее, которое он до одури боялся потерять. — Понимаешь, у меня самого нет таких путей и власти, чтобы моё послание добралось бы даже до царского дворца в Эртине, не то что до царя. Но ты — Гухаргу Думеш, и ты мог бы…
— Нет, — отрезал мужчина, — даже не проси. Как раз потому, что я — Гухаргу Думеш, я не могу. — Помолчав, он воскликнул: — Да ты вообще в своём уме?! Письмо? Адданэю Иллиринскому? От вельможи из рода Думеш? Ты хоть представляешь, насколько значимо имя моего рода? Любое послание от меня царю другой страны будет восприниматься так, будто я говорю от всего моего рода и даже от царского двора Сайхратхи. Я не могу так рисковать. Если вдруг что-нибудь в этом письме царю Адданэю не понравится, будет политический скандал, это навредит моей стране и немедленно отразится на всех моих родичах, включая моих детей. Извини, Черноглазик, — развёл руками Белогривка, — ты знаешь, я тебя очень люблю, но — нет. Однако, как и обещал, попрошу кого-нибудь из знакомых, чтобы выяснили, что там с Иннидисом.
— Я не хотел бы, конечно, чтобы у твоей семьи были из-за меня неприятности, — разочарованно вздохнул Вильдэрин. — Всё равно спасибо. Я буду рад любой помощи.
О том, что у громкого имени есть и оборотная сторона, он и правда как-то не задумывался. А ведь и впрямь: иногда Гухаргу Думеш мог воспользоваться своим именем и связями, чтобы получить желаемое, зато в иных случаях вынужден был осторожничать, потому что его слово слишком многое значило. Помнится, когда в одной северной стране сменился правитель и там началась междоусобица, царица Лиммена тоже некоторое время не могла поддерживать связь с тамошней старой аристократией, поскольку новый правитель воспринял бы это как поддержку его врагов.
Неудивительно, что Белогривка остерегался, он ведь действительно не мог знать, как иллиринский правитель отреагирует на непонятное письмо с просьбой бывшего раба, осуждённого за преступление. Если уж на то пошло, Вильдэрин и сам этого точно не знал и не мог винить Белогривку за излишнюю осторожность, ведь тот отвечал не только за себя и старших родичей, но и за своих детей, которых у него к сорока годам было пятеро. Двое почти взрослых бастардов от бывшей любовницы, с которой мужчина давно уже не жил, но детей признал и даже ввёл в высшее общество, и трое отпрысков помладше от законной жены. С ней он, впрочем, тоже не жил вот уже несколько лет, и женщина, как и он сам, теперь вела довольно свободный образ жизни.
«А зачем нам было мучить друг друга?» — говорил Белогривка. Вильдэрин, однако, подозревал, что Гухаргу Думеш, вращаясь в высоком обществе, не только сейчас, но и раньше привлекал много женского внимания и для женатого человека чересчур охотно на него отвечал. Блистательный и богатый вельможа, служитель Унхурру, который успел постранствовать по свету, ещё и с каким-то загадочным и трагичным событием в прошлом, из-за которого поседел ещё в юности, он будоражил воображение женщин и некоторых мужчин. Но мужчины Гухаргу Думеша не привлекали, а вот женщины — да, и вряд ли это нравилось его супруге.
— Смотри-ка, заснул, — усмехнулся Белогривка, кивая на Эмезмизена. Парень и правда уткнулся лицом в сложенные на столе руки и размеренно дышал. — Тоже пойду. И тебе советую. И не волнуйся так: сдаётся мне, что дождёшься ты своего Иннидиса, никуда он от тебя не денется. А предчувствие крайне редко меня обманывает. — Он махнул рукой, подзывая раба, затем указал ему на Кудряшку и Вильдэрина. — Будь добр, Уке, проводи моих гостей в гостевые спальни.
Светловолосый раб с вежливым поклоном предложил Вильдэрину следовать за ним, потом осторожно разбудил Эмезмизена, обхватил его за талию и, придерживая, повёл к двери.