Он открыл манускрипт на нужном месте, укрепил под нужной строчкой тонкую деревянную пластину и уже собирался приступить к делу, когда к нему подошёл смотритель скриптория, низенький пожилой мужчина с мелкими седыми кудряшками на голове.
— Текерайнен, — обратился он к нему по актёрскому имени, которое в Сайхратхе так за ним и закрепилось (Вильдэрин почему-то не прижилось), — к нам тут поступило несколько текстов на иллиринском. Было бы хорошо, чтобы после «Странствий Бихмана» ты взялся за один из них. Переписал бы на иллиринском, а после мы отдали бы список переводчику.
— Конечно! С удовольствием! — откликнулся Вильдэрин. Он вообще предпочитал работать с текстами на родном языке, жаль только, что попадали они к нему нечасто.
— В таком случае пойдём, покажу их. Можешь сам выбрать, с которого начать.
Он поманил его за собой и привёл в одну из комнат для хранения рукописей. Только что поступившие тексты — два свитка и три кодекса на иллиринском — лежали в небольшом сундучке, сейчас открытом, и смотритель указал на них рукой. Вильдэрин присел возле них на корточки, осторожно взял первую из рукописей — свиток — и отложил. Этот текст — поэма о сотворении мира Суурризом — был ему уже знаком, он читал её ещё в отрочестве, во дворце Эртины. Следующий трактат был научным и слов содержал куда меньше, чем математических формул. Вильдэрин не настолько хорошо знал математику и побоялся что-нибудь упустить при копировании, потому и эту рукопись он отложил тоже. Когда же взял третий манускрипт — грубо сшитый кодекс без обложки и в дурном состоянии, — то чуть не выронил его из рук. Исписанные небрежным торопливым почерком страницы словно жгли кожу и выедали глаза. А наверху, на полях, была приписка на сайхратском другим почерком: «Записано Адданэем Проклятым, царём Иллиринским, год 2464 от основания Иллирина Великого».
Вильдэрин знал, что на его лице сейчас отражается только сдержанный интерес, и именно это видит смотритель. Но на самом деле его сначала бросило в жар, а потом он похолодел, охваченный противной внутренней дрожью, от которой закрутило в животе, а к горлу подступила тошнота. Только бы не вырвало! Только бы не сейчас!
— Я возьму в работу эту рукопись, если ты не возражаешь, — улыбнулся Вильдэрин и поднялся на ноги, сжимая в руках кодекс.
— Эту? — как будто бы удивился смотритель, но затем издал добродушный смешок: — Ну да, понятно! Кому было бы не любопытно прочесть откровения иллиринского царя? А уж выходцу оттуда тем более. Но вынужден тебя разочаровать, — вернулся мужчина к серьёзному тону. — По всей видимости, это подделка, имитация. Хотя те, кто сделал эту вот приписку, — смотритель постучал пальцем по надписи на сайхратском, — надеялись выдать её за записи настоящего Адданэя Иллиринского и продать за большие деньги. Их тоже постигло разочарование. Впрочем, оценщики посчитали рукопись небезынтересной с точки зрения… хм… повествования, поэтому несколько серебряников продавцы за неё всё-таки выручили. Ну а я по той же причине посчитал нужным всё-таки сделать с неё список. Если бы кто-то переложил её в стихи, могла бы выйти неплохая трагическая поэма…
— Почему ты уверен, что это подделка? — всё с тем же сдержанным интересом спросил Вильдэрин.
Смотритель сразу оживился. Он разбирался в рукописях, по мельчайшим признакам умел отличить происхождение бумаги, на которой они написаны, а по характерным деталям почерка и отдельным ошибкам — примерное время её создания. И он обожал делиться своими знаниями и находками. Вильдэрин же всегда любил слушать этого учёного человека.
Смотритель забрал рукопись из его рук, присел на потёртую скамейку возле стены и жестом поманил Вильдэрина сесть рядом. Затем открыл кодекс на случайной странице.
— Смотри: первое, что может броситься в глаза даже человеку несведущему, — начал мужчина, — так это иллиринский язык. «Царь» вроде как записывает воспоминания, довольно откровенные, личные и болезненные… Так почему на иллиринском? Почему не на родном языке? Он, напомню, родом из Отерхейна и до двадцати с лишним лет жил там. Но во всей этой рукописи нет ни словечка на языке варваров. Можно было бы объяснить это тем, что «царь» хотел, чтобы его откровения прочли, и прочли иллиринцы. Но тогда записи не были бы выполнены столь небрежно, беспорядочно и грубо, тогда он оформил бы их совсем иначе. Но, видимо, имитатор хотел придать им именно такой вид, как если бы «царь» писал их для себя. Однако в этом случае мы возвращаемся к тому, что тогда хотя бы отдельные фрагменты были бы сделаны на языке степняков. Так может, сочинитель просто-напросто не знал этого языка?
— Может быть… — согласился Вильдэрин, припоминая, однако, один диалог из своего прошлого...
В то время он ещё думал, будто его слуга Айн не умеет читать по-иллирински, и потому как-то раз зачитал ему вслух один особенно приглянувшийся отрывок из «Песни о Миссунде и Миронире». Айн же, внимательно и не без удовольствия выслушав, поделился соображением, что чувства и переживания здесь переданы так прекрасно и описаны так пронзительно, что на отерхейнском наречии их никогда не получилось бы изобразить столь же ярко.
«Почему?» — спросил тогда Вильдэрин.
«Да потому, что в моём языке отсутствует добрая половина всех этих слов и понятий, — рассмеялся Айн. — В отерхейнском существует великое множество определений, живописаний и характеристик для степи, коней, воинской ярости и воинских же забав и подвигов, но вот что касается тонких чувств и душевных ран — увы. Определённо, чтобы отразить чьи-то мысли и чувства, я всегда выбирал бы иллиринское наречие. Если бы умел на нём писать, конечно», — быстро добавил он.
— Но это не единственная причина, по которой ты считаешь эту рукопись поддельной, так?
— Ну разумеется! — воскликнул смотритель, довольный, но не удивленный его интересом: Вильдэрин и до этого не раз расспрашивал его об особенностях той или иной рукописи. — Бумага! Посмотри на неё. — Он потёр пальцами уголок страницы. — Рыхлая, шероховатая, неоднородная и грубая. Дешёвая, словом. Неужели у царя, даже беглого, не нашлось бумаги получше? Но ладно, предположим, что не нашлось… Однако эта бумага ко всему прочему слишком уж похожа на ту, которую делают у нас, на тот её сорт, что доступен простым людям. Видишь, цвет уходит в желтизну? Будь она произведена в Иллирине, оттенок был бы серым. А значит, раз бумага здешняя, то и рукопись, скорее всего, тоже создавалась здесь. Но не может же иллиринский царь находиться в Сайхратхе! Об этом уже было бы известно. Первым делом он явился бы к одному из высших сановников, а то и к самому владыке, и постепенно слухи об этом распространились бы всюду. И это я ещё молчу о том, как и где эти записи — со слов продавцов, разумеется, — вообще были найдены!
— А где же они были найдены?
— Ну, я, положим, вообще не считаю, что они были найдены где бы то ни было, — хмыкнул смотритель. — Я уверен, что они были целенаправленно созданы. Где-то здесь, в Сайхратхе. Но если ты спрашиваешь меня о том, какую историю их обретения придумали обманщики, то изволь: они нашли эти записи в сгоревшем доме, в бронзовом сундучке, спрятанном в каменной кладке стены. А жильцы того дома — некие отец с сыном — то ли бесследно исчезли, то ли сгорели, хотя обугленных скелетов в доме обнаружено не было. А значит, и уточнить происхождение рукописи не у кого. Очень удобная история, не находишь?
— Да, и правда странно, — нахмурился Вильдэрин.
У него отлегло от души: всё действительно выглядело так, будто рукопись поддельная, а значит, встреча с прошлым, заставшая его врасплох и почему-то испугавшая, отменяется.
Однако уже следующие слова смотрителя заставили его снова похолодеть.
— Ну и, наконец, само содержание. В нём слишком многое расходится с общеизвестными событиями, а большая часть записей и вовсе говорит о событиях маловероятных. Чего стоит одна только поездка царя — самого царя! — на рудники за каким-то рабом! Он, конечно, находился тогда неподалёку, в тех же краях, но всё-таки… И разве стал бы правитель выслушивать всё то, что тот раб ему наговорил? Ты пока не читал, но когда прочтёшь, думаю, согласишься со мной. Тот, кто это сочинил, видимо, хотел придать своему сочинению более пронзительное и драматическое звучание, однако он совершенно не представлял, как всё устроено там, на вершине власти. Даже если вообразить, что тот раб действительно был царю настолько важен, ему достаточно было отдать приказ, и невольника просто доставили бы к нему. Хотя такой слезливой сцены тогда, конечно, не вышло бы, — усмехнулся смотритель. — А уж что говорить о судьбах его супруги и дочери! Ну подлинная трагедия же! Которая, опять же, совершенно не совпадает с общеизвестной историей.