— Тогда я поужинаю, — сообщил Иннидис, — а потом сам принесу тебе что-нибудь выпить и перекусить. На всякий случай, если вдруг захочешь.
— Спасибо, — слабо улыбнулся Ви, но хотя бы голос прозвучал уже увереннее.
Перед уходом Иннидис склонился над ним и поцеловал в висок, любовник ответил коротким объятием, и затем они расстались на полвечера.
Вернувшись в покои с подносом, на котором стояли две чаши, кувшин с вином и блюдо с сырными лепёшками и оливковым маслом с зеленью, он обнаружил Ви сидящим на тахте. Рукопись лежала подле него, а поверх неё покоилась его рука. Длинные пальцы с узкими ногтями слабо уловимым и вряд ли осознанным движением царапали шершавую бумагу. Похоже, Ви дочитал записи, и они его расстроили.
— Иннидис? — опомнился любовник и встал ему навстречу, оставив рукопись в покое. — Извини, сам не знаю, как так вышло, что я будто прогнал тебя… И потом не сообразил, что уже столько времени прошло… Я ведь уже давно дочитал, но всё почему-то сидел и…
— Всё хорошо, милый, — проговорил Иннидис, отставив поднос на столик и привлекая любовника к себе.
Тот зарылся носом ему в шею, глубоко вздохнул, и Иннидис ощутил, как тело Ви расслабляется в его объятиях. Они простояли так довольно долго, прежде чем любовник поднял голову, и тогда Иннидис выпустил его из рук и спросил:
— Ну что, это он?
— Да… И там есть обо мне тоже… Теперь я наконец знаю… вспомнил, что я ему говорил тогда, на шахте. И вообще это всё ужасно… Не столько то, что там обо мне, сколько то, что потом случилось… — сбивчиво заговорил Ви. — То, что случилось с ним самим и с Аззирой. Если только это правда. Мне сложно даже представить, что бы я чувствовал на его месте.
— Что же там такое?
Он только слабо помотал головой и ответил:
— Я не смогу передать. Лучше сам прочти…
И Иннидис прочёл. И этот жуткий обряд с жуткими убийствами действительно пугал и потрясал, но всё-таки отнюдь не беды царя Адданэя вызвали у него сопереживание и не судьба царицы Аззиры, хотя читать это всё и было страшно и горько. Но, в конце концов, этих людей он не знал, а то, что слышал о них прежде, не возбуждало в нём какой-либо симпатии. Настоящее сострадание в этих записях у него вызвал в первую очередь Вильдэрин. И снова он с трудом мог вообразить, что же испытал его возлюбленный, какие муки, если действительно думал и произнёс те пропитанные безысходностью слова, записанные царём. В рукописи они прерывались чувствами и репликами самого царя, но всё равно было сложно представить, какие усилия пришлось сделать над собой истерзанному и ослабевшему невольнику, чтобы выразить всё то, что он хотел выразить. Наверное, это лишило его последних сил. Возможно, именно после этих усилий он и превратился в тот полутруп, который немного позже привезли к Иннидису.
«Я уже мертвец, — говорил он. — Посмотри на меня: я больше не человек, а гниющая плоть. Я больше не могу жить, мне незачем жить вот таким и я не хочу этого. Не хочу жить и помнить все то, что со мной было и что со мной творили. Боли стало слишком много, и я ее больше не чувствую. Вообще ничего не чувствую — только хочу отомстить. И моя смерть здесь, в этом проклятом месте — единственная доступная мне месть. Я немного изучил тебя, пока ты притворялся мне верным слугой и другом... Сначала ты делаешь подлость, а потом извиняешься, коришь себя и думаешь, будто этим искупаешь вину. Но когда я умру — очень скоро, — ты будешь знать, что я так тебя и не простил и что ты уже никогда не сможешь попросить прощения. И я верю — раз уж ты приехал сюда, за мной, — что тебя будет мучить это хотя бы слегка. Ведь ты будешь знать, что я — тот самый человек, который однажды спас тебе жизнь, тот, кто доверял тебе, кто никогда тебя не предавал и не предал бы. И я же — тот самый человек, которого ты раздавил, сломал и уничтожил своим безразличием и жаждой власти. Я сдохну здесь, как больная скотина, в которую меня превратили, и ты будешь помнить об этом. И это станет моей местью. За себя и всех остальных, кого ты использовал и чьи жизни разрушил. И знаешь что? Если ты хочешь хотя бы немного облегчить свою вину, то ты позволишь моей мести свершиться, и ты уйдёшь, ты оставишь меня здесь догнивать. Потому что больше у меня нет никаких желаний, потому что это — моя единственная и последняя воля».
— Родной мой! — в сердцах воскликнул Иннидис, прижимая Ви к себе. — Должно быть, тяжело было читать всё это и вспоминать.
— Тяжело, — не стал спорить любовник. — Мне отчего-то вообще с каждым годом всё сложнее вспоминать прошлое и не испытывать при этом горечи. Но всё-таки не это меня так… убило. А осознание, насколько же бессмысленным всё это оказалось. Он разрушил многие жизни, и если бы не ты, мой Иннидис, если бы не ты — моё спасение, любовь и удача, — то и моя жизнь тоже была бы разрушена. Но ради чего? Всё, чего он смог добиться, для него же самого обернулось настоящим кошмаром, а заодно и для всего Иллирина. И может, он вообще уже мёртв. Наверное, кто-то увидит в этом справедливое возмездие. А я вижу только бессмысленность…
Иннидис ничего не ответил, вместо этого поднёс ему чашу с вином и принялся расплетать его волосы, одновременно поглаживая, доставая из них изысканные украшения и складывая рядом на столик. Любовник закрыл глаза, отпил из чаши и, отдавшись его рукам, скоро расслабился.
— Мне очень приятно, — промурлыкал он, как тогда, давно, когда они ещё не были вместе, и как шептал много раз после, — что ты трогаешь и гладишь мои волосы. До мурашек.
— Я знаю, — тихо откликнулся Иннидис, касаясь губами его шеи. — Потому я это и делаю. И ещё потому, что мне самому это нравится — перебирать твои волосы…
Ви повернулся к нему, глядя затуманенным, дурманным взглядом, и высвобожденные из косы волосы стекали ему на плечи красивыми волнами. Он потянулся к Иннидису губами и скользнул пальцами по его бёдрам, груди и шее; Иннидис, конечно же, сразу пропал, как всегда не способный и не желающий противиться ласкам своего прекрасного любовника.
И только около полуночи, когда после любовных игр они ещё только готовились ко сну и Ви убрал рукопись в один из сундучков в стенной нише, Иннидис спросил:
— Что ты собираешься делать с ней дальше?
— Не знаю… — нахмурился любовник. — Но я точно не хочу её переписывать. И не хочу, чтобы её переписал кто-то другой. Я попробую уговорить смотрителя отдать или продать мне её. Может быть, это даже получится. Он считает эти записи не слишком умелой подделкой, а потому не очень ценит… Как по мне, лучше бы они и вовсе сгинули.
***
Вильдэрин действительно хотел бы, чтобы рукопись исчезла или чтобы он на неё не наткнулся. Он предпочёл бы никогда не вспомнить, что сказал тогда Айну, и не узнать, что потом с Айном случилось. Однако ни то, ни другое было уже неосуществимо. Да и уничтожить рукопись он уже не смог бы, даже если бы вдруг решил обмануть доверие пожилого смотрителя (чего он, конечно, делать бы не стал). Ни намеренно портить записи, ни лгать, будто потерял их, он тоже не собирался. А вот ввести смотрителя в некоторое заблуждение и уговорить продать их он мог попытаться.
На следующий день его ждало служение в храме Унхурру, где он играл одну из первых ролей и поэтому никак не мог пропустить зрелище. Но уже через день, снова явившись в книгохранилище и только-только подготовив своё место к работе, сразу же отвёл смотрителя в одну из комнат для хранения манускриптов и, отдав рукопись ему в руки, выразил и объяснил свою просьбу. Он сказал, что пришёл к похожим выводам о её происхождении, что и смотритель, но что рукопись тем не менее показалась ему интересной. Однако он сомневается, стоит ли её переписывать, ведь многие могут поверить в её подлинность, а если эта история потом в устном пересказе уйдёт в народ, то не начнутся ли в Сайхратхе истерические поиски иллиринцев, даже отдалённо похожих на исчезнувшего царя? Ему же, Текерайнену, эта история приглянулась просто как история, и он мог бы выкупить эти записи для себя, если бы смотритель это позволил…