Неужели это — начало конца, конца великой Германии? Где же это новое оружие, которое должно спасти Германию от разгрома, от смерти?
Теперь вот под Орлом творится что-то непонятное. Город этот далеко, но Вайнер слышит скрежет металла и чует едкий запах искореженной огнем стали. Танки горят, его, немецкие танки!..
Но что бы там ни происходило под Орлом, Вайнер должен удерживать позиции Германии здесь, в Белоруссии.
— Фюрер знает о вас, фюрер ценит ваши усилия, — сказали ему в Берлине.
Надо держать нервы в порядке. Надо запугать русских, подавить их волю к сопротивлению.
Паршивая служба! Здесь чувствуешь себя, как на болотной кочке, — малейшее движение, и почва уйдет из-под ног.
Штумма убили. Вайнеру Штумм никогда не был симпатичен. Мясник! Заплывшая салом тупая скотина! И все-таки гибель Штумма заставила Вайнера содрогнуться. Сосущий холодок страха, закравшийся в сердце еще на похоронах, не проходит. Очень хочется жить!
Козич лежал на кровати и кутался в одеяло: его знобило. В ввалившихся глазах затаился ужас.
Варвару мутило от одного вида сморщенного, серого лица квартиранта. Тьфу! Она старалась не смотреть на него.
А Козича трясло. Он кутался в одеяло и изредка взвизгивал по-щенячьи, сам того не замечая. Только что он вернулся от Вайнера. Сколько крови стоит каждый такой вызов! Умереть можно от страха. Штумм внушал ужас. Штумма убили, слава богу! Но Вайнер страшнее. Когда входишь в его кабинет, кажется, будто чьи-то незримые пальцы сжимают горло. В коленях рождается неуемная дрожь. И долго потом трясет вот так, как сейчас.
Вайнер приказал идти в Вольку. Ему хорошо приказывать, сидя за колючей проволокой! А если там партизаны?..
Козич еще плотнее укутался одеялом и взвизгнул.
— Заткнись! — крикнула Варвара. Ей не по себе от этого нечеловеческого визга. Лязганье зубов вызывает в ней ярость, которую трудно унять. Так бы и придушила этого гада!
— Смерти моей хочешь! — завизжал Козич. — Все вы гибели моей хотите!.. А что я тебе сделал? Ублюдков твоих кормил. Подохли б они, кабы не я… — Козич лязгнул зубами. Маленькие злые глазки, в которых застыл ужас, уставились на Варвару.
— Погоди, скоро наши придут, вздернут тебя на суку, — процедила Варвара.
— У-у-у! — взвыл Козич. — Змеюка ядовитая! Я вот скажу, что у тебя муж в Красной Армии.
— Не скажешь! — Варвара в упор посмотрела на Козича побелевшими от ненависти глазами. — Не скажешь, подлец. Побоишься. Они и тебя придушат вместе со мной.
Козич сухой трясущейся рукой натянул на голову одеяло, чтобы уйти от страшных Варвариных глаз. Взвизгивания прекратились. Через несколько минут он снова высунулся из-под одеяла.
— Ты не сердись, Варя, — сказал он ласково. — Я ребятишкам карамелек добуду… В Вольку меня начальство посылает… Вернее, я сам… Ну, до женки хочу съездить. Хозяйство посмотреть. Так ты тут пригляди за моим добром. Горбом нажито.
Затаенная недобрая усмешка тронула Варварины губы.
— Да уж, горбом…
— А за мной не станет… — бормотал Козич, будто не слышал Варвару. Потом тоненько всхлипнул и снова вполз под одеяло.
— Когда идешь-то? — спросила Варвара немного погодя.
— Завтра, как стемнеет.
«Будто вор, домой пойдет, — подумала Варвара. — Света боится»…
Она погремела ведрами в сенях, вышла и, как была без платка, простоволосая, торопливо пошла по улице. Потом остановилась, оглянулась и свернула в калитку тети Кати.
Солнце быстро скатывалось за верхушки деревьев. Небо загустело, зазолотилось. Хрустел под ногами сухой валежник. Остро пахло хвоей и грибами. Коля, Яша и Петрусь шли лесом напрямик, не выбирая дороги. Пробирались сквозь частый подлесок, защищаясь от веток локтями, пересекали сердито чавкающие болота.
Партизаны торопились. Солнце уже садилось, а до Вольки еще километров пять по бездорожью. Да и в Вольку заходить не хотелось. Лучше бы обойти ее стороной. Незачем привлекать к себе внимание, идти по улице с автоматами.
Быстро темнело. И когда вышли наконец из лесу, последняя полоска зари погасла, рассыпав по небу голубые искры звезд.
Коля повел друзей полем, мимо пепелища. Тоскливо сжалось сердце. Он не был здесь с того февральского вечера, когда ушли всей семьей в лес и фашисты спалили хату. Он остановился у изгороди.
— Хата наша была…
Постояли молча. Над грудой обуглившихся бревен тянулась вверх темная кирпичная труба, будто сожженная хата в горе заломила руки.