— Усы и бороду сбрил. Можно мне войти на минутку?
— Да, пожалуйста!
Она что-то продолжала говорить, я не слышал. Заглянул в комнату родителей, вошел в свою… Ну, обстановка другая, конечно, а окно то же: упирается в глухую красно-кирпичную стену соседнего дома. Бессолнечное окно, но детство и юность светились для меня сквозь многолетнюю плотную тьму, которая разорвалась на миг подземным толчком и грохотом… Нет, просто Камаз во двор въехал, нет, никаких отрицательных эмоций, даже печаль — бабушка, мама, отец — «моя светла».
Я прислушался.
— …он все помнит.
— Кто?
— Да сосед же, Тихон Матвеевич. Как вас по телевизору показывали, хвастался.
— И я его помню!
— Конечно, — женщина взглянула удивленно. — Столько лет бок о бок.
— Еще раз прошу прощения.
— Не за что. Приходите, когда вам надо.
— Я веду себя несколько эксцентрично, но…
— Но вы же художник! — подхватила милая дама. — Человек не от мира сего.
Это точно. Как кувалдой меня огрели, так я словно с луны свалился.
А дядю Тишу я с ходу узнал — человек из позапрошлой жизни. Мы расцеловались, и он упрекнул:
— Что ж ты, Макс, совсем потерялся!
— Потерялся, дядя Тиша, правда. Больше не буду.
Мы рассмеялись. Моя привычная детская скороговорка на все взрослые приставания: больше не буду.
Ну, он мигом стол собрал на кухне, поллитровку вынул из холодильника, в графинчик перелил (все помню — и графинчик помню!). А я объяснил — во второй раз уж сегодня: черепно-мозговая травма, память потерял, хочу, мол, здоровье восстановить. Дядя Тиша все это воспринял как самую обыкновенную вещь, за что я ему так благодарен был.
— Это контузия, у ребят на фронте случалось. Отойдешь, Бог даст. Будь здоров!
— Вы тоже, дядя Тиша.
— Полину в прошлом году похоронили.
— Тетя Поля умерла?
— Умерла, царство ей небесное.
Помянули.
— А ты все один, Макс?
— Один.
— Неужто Любовь свою не можешь забыть?
— Какую любовь?
— Ты, правда, ничего не помнишь?
— После двадцати лет ничего. Какую любовь?
— Любу, вы пожениться собирались… Да что я буровлю! — перебил старик сам себя. — Этих Любовей у тебя перебывало…
— Когда это случилось?
— Давно. Ты как лепить начал… вот статую с нее лепил. Так и называлась «Любовь».
— Она умерла?
— Да ну. За другого вышла, тут недалеко живут. Я почему запомнил? Ты статую разбил, грохоту на весь дом было.
— Значит, она меня из-за другого бросила?
— Значит, так. Или ты ей изменил… дело молодое, темное.
Дело, правда, темное… а с виду такое банальное, простое. Девушка вышла за другого, я обиделся, никто не умер, кроме статуи. Каким же эхом отозвалось все это через десятилетия?
— Кто ж тебя травмировал-то?
— Не помню, дядя Тиша. Ничего не помню.
11
Смутное чувство подсказывало мне: ничего не предпринимать, сидеть тихо и ждать, пока само собой не вспомнится. Но ведь сказано: пятьдесят на пятьдесят. А если не вспомнится?.. И все подталкивают к действию, вон Надя боится: он придет тебя добить. Это хорошо, я был бы рад — лицом к лицу — и померяться силами. Я бы предпочел уничтожить убийцу, ничего не вспоминая, выговорилась странная вещь. Отсюда логический вывод: я его спровоцировал на убийство. Может быть.
Приподнялся взять сигареты, увидел свои отражения в нескольких зеркалах: губы красные-красные, а лицо больничное, бледное… и чего я их тут понавешал? Красота какая… пижон.
Итак, 2 июня она узнала, что не получит «рольку», но на следующий день все-таки поехала в Каширу…
Я «наизусть» набрал номер телефона. Однако и у меня была память!
— Сема, привет.
— Макс, ты вспомнил?
— Что?
— Голос у тебя… прежний, властный.
— Не волнуйся, не вспомнил. 3 июня, когда ты Веру на электричку сажал, у нее была с собой дорожная сумка?
— Не было.
— Точно?
— Точно! Дамская сумочка из парчи, под серебро, как рыбья чешуя.
— Во что она была одета?
— В белые шелковые брюки-юбка…
— Брюки или юбка?
— Ну, пышные такие штаны, как юбка, и белая блузка, вышитая бисером. В сочетании с загаром…
— Она была загорелой?
— Шоколадной.
— Спасибо, Сема. Прощай.
Шоколадный загар — и белое «гипсовое» лицо статуи в саду. Либо Надя не разглядела с испугу, либо… Повинуясь неясному ощущению, я себя пересилил и поднялся в мастерскую. Бьющий в глаза «голый» свет. В Северном простенке между окон, сказал Святослав Михайлович. Я ползал по полу под окнами, собирая осколки… Нашлось несколько деталей посмертных масок: нос, губы, подбородок… наверное, матери и отца. Ненависть пронзила судорогой. Кто посмел?.. Найду и уничтожу — на этой клятве слегка успокоился. Мое невольное «опрощение», смирение даже, кое-когда давало сбой, разбиваясь о чертов темперамент.