- Стало быть, собралась? - Не дожидаясь приглашения, туша плюхнулась на травку рядом с принцессой. - Зря. Дорбги все равно не будет. Нет пути для впавших в уныние и пьющих горе свое аки вино.
- Ваше преосвященство, - ради Дугласа и Дьегаррона Матильда старалась вести себя августейше, - я думала, вы уже воюете.
- Блаженны мужи воюющие, ибо спасены будут. Вестимо, если воюют за что нужно и непотребств свыше допустимого не творят. Иная участь уготована пастырям - война войной, а души заблудшие спасай… Маршал говорит, совсем ты плоха, вот и вернулся я долг свой исполнить и тебя у Врага из пасти слюнявой выхватить. Ибо не по рылу.
Это Дьегаррон совсем плох, если думает, что ей поможет пьяный хряк, но все равно спасибо… И за это, и за пистолеты.
- Я - эсператистка. Вам тут делать нечего.
- А благословить? Хотя чего тебя, такую, благословлять? Создателю постные морды отвратны. Куда витязя своего дела, неразумная? Прогнала?
- Прогнала, - кратко подтвердила Матильда.
Не объяснять же, что выносить радость Лаци она не могла. Нет, доезжачий, узнав про Альдо, не пустился в пляс, он даже помрачнел, но жалел не умершего, а свою гицу. И ждал, что та поплачет, налакается и потащит дружка в постель. Не дождался.
- Вижу, впала ты в грех трезвости и воздержания, - свел брови Бонифаций. - Порицаю.
- Чего? - Матильда воззрилась на бражника с неподдельным удивлением.
До сего дня она не сомневалась, что олларианство всего лишь испохабленный эсператизм. О том же, что Создателю противны плотские утехи, алатка помнила с детства. Собственно, из-за этого она и не раскусила вовремя Адриана.
- Чего смолкла, неразумная? Да ты сама посуди - для чего нам, к примеру, рот даден? Чтобы вкушали мы хлеб наш насущный каждый день и возносили за то хвалу Создателю. От сердца и нелицемерно. А станешь ли ты хвалу возносить за горелое да черствое? Не станешь. Уста ко лжи принудить можно, только Он в сердцах читает и не сыщет там ни хвалы, ни благодарности. Стало быть, есть надо вкусно, тогда и хвала искренней будет, и возрадуется Он.
То же и с иными потребностями. Будь зов плоти отвратен Ему, уподобил бы Он при сотворении людей рыбам, что, не касаясь друг друга, икру да молоки мечут. А ты своего молодца, да в тычки! И хоть бы виноват был, так ведь нет, от обиды на судьбу, а то есть грех величайший. Самоубийц в Рассвет не пускают, но горем своим упившийся и в аскезу через то впавший немногим лучше. Уразумела?
Матильда пожала плечами, глядя на серебрящуюся Рассанну. Спорить было глупо, стрелять - тем более, оставалось переждать олларианскую болтовню, как пережидают дождь.
- Плечи у тебя хороши, - раздалось за спиной, - и что пониже не хуже, а вот с головой - конфуз. Что дальше-то делать наладилась? Пить бросила, дружка шуганула… Так и засядешь в Сакаци кучей? Носом шмыгать да Создателя гневить?
- Мое дело! - Хряк не отцепится и не уйдет, значит, уйдет она. Все равно надо собираться, а с Рассанной они еще простятся.
- Твое дело, говоришь? А грехи кто за тебя искупать станет? Наворотила ты - надо бы больше, ан некуда! Родню подвела, с еретиками и поганцами спозналась, беду в своем доме вырастила да другим подбросила - нате, ешьте, а сама сперва в кусты, потом - в печали. Сидеть тебе за такое в комарином болоте по уши, если искупить не поспеешь. Только не дурью всякой, не лбом об пол, задом кверху…
- Хватит, твою кавалерию! - рявкнула принцесса, поднимая пистолет. - Как жила, так и сдохну… Чем к моим грехам цепляться, свои бы искупал!
- А я что делаю? - хмыкнул епископ. - Сижу тут с тобой и искупаю. Что по молодости натворил, за то, спасибо доброму человеку, при Дараме худо-бедно расплатился. Поможет Создатель - и за несотворенное рассчитаюсь, и за злобу на того, кто за шкирку гордеца ухватил и от мерзости превеликой оттащил. Ты же - долг мой пастырский. Так не дам я тебе душу вместе с телом сгноить, даже если кусаться станешь! В Алат она собралась… Да кому ты там нужна, кроме доезжачего своего?
- Никому. - Слушать то, что и так ясно, становилось невмоготу. - Но ты мне еще больше не нужен.
- Экая брыкливая. - Бонифаций и не думал смотреть на вороненое дуло. - А покуда ты брыкаешься да задом бьешь, война идет, и нешуточная. Она б и так началась - время пришло, но без Альдо твоего многих пакостей не случилось бы. Ты сему нечестивцу - бабка.
- Да, - удивляясь собственному спокойствию, признала Матильда, - я - бабка Альдо Ракана, а ты - наш враг. Пошел вон.
Олларианец зевнул и почесал нос.
- Убрала бы ты, дочь моя, пистолет, - изрек он. - Рука занемеет.
2
Мамины глаза лучились нежностью и лукавством. Такой она бывала, когда приносила подарки, радовавшие ее больше тех, кому они предназначались. Боясь спугнуть эту радость, маленький Руппи мужественно жевал противный инжир, а выросши, носил шитые серебром камзолы и усыпанные бриллиантиками кинжалы, годившиеся разве что для разделки персиков. Спасла бабушка, объявившая, что брат кесаря1 должен быть воином и моряком, а не карамельным принцем. Руперт избавился от ненавистных блесток, но покатившиеся по маминым щекам слезы не забыл, даже окунувшись с головой во флотскую жизнь. То есть, конечно, забыл, но стоило очутиться в Фельсенбур-ге, и воспоминания вернулись, а с ними - страх огорчить или напугать. Зато все чаще вскипающее раздражение было чем-то новым и не сказать чтобы приятным.
- Тебе пишут, милый. Угадай, кто?
Не Олаф, иначе б она не улыбалась. Мама не любит Ледяного и боится, хоть и не так сильно, как едва не укравшего отца Бруно. Обрадовавшие ее письма не придут ни с моря, ни с границы, ни тем более из Талига, да Арно и не станет писать в Дриксен. А Бешеный… Бешеный вообще писать не будет. Никому.
- Ну? Угадал? - Ямочки на щеках, солнечные локоны, л в них - синие соловьиные колокольчики. Уже расцвели…
- Нет, мама, не угадал. - Кто-то из родственников. Из тех, кто не выманит драгоценного сына из замка.
- Не отдам, пока не подумаешь. Ну же! - Мама нетерпеливо топнула белой туфелькой. Вокруг белокурой головки вспыхнул солнечный ореол. - Ох, иволга! Чудо какое…
- К нам кто-то приезжает? - вмешалась Агата. - Папа? Когда?!
- Ох… Не знаю, милая… Наш славный рыцарь занят, но мы его скоро увидим, и не только его. Мы все будем вместе в это лето, как и положено любящим сердцам.
- А как же?… - Сестра даже отложила шитье. - Бабушка обещала нас взять в Эйнрехт! Она… она передумала?
- Мамочка Элиза очень занята, но, милые, разве вам плохо среди наших рощ? Тем более к вам вернулся братик. Неужели вы готовы его покинуть?
Девчонки покраснели и потупились. Им отчаянно хотелось в столицу, особенно глядя на платья Гудрун, а поездка все откладывалась. Из-за нагрянувшего братика.
Бабушка велела ждать, и Руперт был с ней согласен - он появится в Эйнрехте в день суда, чтоб ни одна ворона не каркнула, что Олаф повлиял на показания Фельсенбурга. Любопытно, можно ли в подобном обвинить Гудрун, хотя это не по-рыцарски, да принцесса больше ни на чем и не настаивает. То ли поняла, что Руперт не станет врать, то ли избегает заводить разговор при свидетелях, хотя кто-кто, а дочь кесаря может настоять на приватной беседе.
- Госпожа, - садовник Клаус с благоговением смотрел на свою герцогиню, - что прикажете срезать для ваз в столовой: тюльпаны или ранние ирисы?
- Ирисы… Конечно же, ирисы! «Снежный сон» и, наверное, «Танец»… Или он еще не расцвел?
- Не вполне, госпожа.
- Я сейчас посмотрю… Руппи, ты так и не угадал?