Тот вечер, та глубокая ночь… Комната перестала существовать. Не было Версаля, не было Венеции, не было завтра. Был только я. Только она. И неутолимая, яростная потребность чувствовать. Принадлежать. Быть здесь и сейчас, пока время, этот палач, не вырвало нас друг у друга. Это не было продолжением первой нежной ночи. Это был шторм. Пожар. Вихрь, сметающий все на пути. Каждое прикосновение — крик против несправедливости. Каждый поцелуй — попытка остановить время. Каждое сближение — отчаянная надежда сплавиться воедино так прочно, чтобы никакая королевская воля не смогла нас разорвать. Мы говорили телами на языке, понятном только нам двоим: язык обжигающей тоски, безумной нежности и той хрупкой надежды, что эта связь, эта близость переживет разлуку. Мыслей о будущем не было. Только наваждение настоящего. Только этот огненный круг, где мы теряли счет времени, не знали усталости, отдаваясь друг другу без остатка. Каждое мгновение я ловил, как утопающий соломинку, боясь, что это — последнее.
Утро. Рассвет застал нас в молчаливых объятиях, измученных, опустошенных до дна, но… странно спокойных в самой сердцевине. Было ощущение, что мы выжгли всю боль, оставив только эту тихую, жгучую уверенность: Мы — одно целое. Ничто не разорвет нас навечно.
Потом — порог. Последний поцелуй. Горький, как полынь. Я держал ее лицо в ладонях, впитывая каждую черточку, каждый отблеск солнца в ее глазах, запах ее кожи, смешанный с моей. Чтобы пронести это с собой. Через все.
«Елена…» — голос снова подвел. Я собрал всю волю. «Не выходи. Не смотри. Пожалуйста.» Мне было невыносимо думать, что она увидит меня уезжающим. Что этот образ будет терзать ее. Мой страх за нее. «Обещай. Останься здесь. В нашем доме.»
Она кивнула, губы дрожали, но она сжала их. В ее глазах читалось: Иди. Я буду ждать.
Только тогда я разжал руки. Только тогда повернулся и пошел вниз. Каждый шаг отдавался болью в сердце. В кармане камзола лежал платок. Ее платок. Пропитанный ее слезами и духами. Я сжал его так, что ногти впились в ладонь. Боль была ничто по сравнению с той, что разрывала грудь. Запах жасмина смешался с металлическим привкусом крови. Моя кровь. Клятва. Я нес его, как реликвию. Как частицу ее. Как напоминание: Вернусь. Или умру, пытаясь.
Внизу ждали лошади. Версаль. А потом — Венеция. Без нее. Мир померк, став черно-белым и бесконечно пустым. В седле я оглянулся на шато в последний раз. На наш балкон. Там никого не было. Она сдержала слово. И от этого стало еще больнее, и… чуточку легче. Жди, любовь моя. Я вернусь. Ради тебя я сверну горы. Или умру.
Глава 2: Яд Версаля
Копыта моей лошади гулко отбивали дробь по мостовой, увозя из Шато де Виллар, увозя ее, все дальше в пыльную дымку рассвета. Я не обернулся. Чувствовал ее взгляд на спине, даже если она и не стояла на балконе, как обещала. Жгучая пустота разверзлась в груди, где еще минуту назад билось одно сердце на двоих. Каждый толчок седла отдавался ноющей болью в ребрах — мое собственное тело протестовало против этого безумия, против отъезда от самого света моей жизни.
Я машинально сжал в кармане платок. Проклятый лоскут шелка, пропитанный ее слезами и тонким, убийственным ароматом жасмина. Вдыхал его, пытаясь уловить хоть тень ее присутствия, но запах лишь обострял память. Яркую, болезненную. Я все еще чувствовал под пальцами шелковистость ее кожи, упругую податливость тела, так доверчиво прижимавшегося ко мне ночью. Помнил солоноватый вкус ее губ в последнем поцелуе — поцелуе прощания, смешанном со слезами отчаяния. Эти воспоминания были и бальзамом, и раскаленным железом, прижигающим душу. Сколько времени без нее? Без ее света, без ее дыхания рядом? Мысль сковывала ледяными цепями. Как дышать в безвоздушном пространстве.
Версаль встретил меня холодным блеском и удушливым смрадом власти. Мраморные галереи, сверкающие, как ледяные пещеры, казались насмешкой над моей внутренней пустотой. Меня провели в королевские апартаменты без промедления, словно ждали. И Он восседал там. Король. Как жирный, довольный паук в центре своей ядовитой паутины. Победная усмешка, казалось, застыла у него в уголках губ, а самодовольство сочилось из каждого едва заметного жеста. Я склонился в почтительном поклоне, стиснув зубы до хруста. Каждая мышца, каждая жила в моем теле вопила, требуя броситься на этого человека, разорвавшего мою жизнь на части. Но я стоял. Стоял и молчал, глотая ком бессильной, кипящей ярости.