Я уже знал, куда встать, за что взяться. Помогал выбирать фок (передний парус), втаскивал мокрые, тяжелые канаты, драил палубу вместе со всеми. Руки, непривычные к такой работе, покрылись новыми мозолями поверх старых, ногти были сломаны и в грязи. Мне было плевать. Физическая боль в мышцах, жжение ссадин — это был ясный, понятный сигнал. В отличие от той, что грызла изнутри.
Именно тогда я увидел его. Юнга, мальчишка лет тринадцати, щуплый и испуганный, полез по вантам (сетке из канатов вдоль мачты), чтобы что-то поправить на рее. Качка была сильной. Он добрался почти до верха, как вдруг нога его соскользнула, а запутавшаяся в сетке штанина резко дернула его вниз. Он повис вниз головой, отчаянно вцепившись в канаты, лицо побелело от ужаса. Еще один сильный рывок корабля — и он мог сорваться или сломать шею.
Крики матросов снизу слились в неразборчивый гул. Они кинулись к мачте, но я был ближе. Гораздо ближе. Мыслей не было. Только адреналин, вытеснивший на миг всю боль. Я вцепился в ванты, чувствуя, как грубые пеньковые канаты впиваются в ладони, и полез вверх. Качка швыряла меня, как щепку, ветер рвал одежду. Я не смотрел вниз. Только на мальчишку, который висел, как перепуганная летучая мышь, его глаза огромные от страха.
«Держись!» — рявкнул я, не узнавая собственного голоса, хриплого от напряжения и ветра.
Добравшись до него, я одной рукой вцепился в ванты мертвой хваткой, другой схватил его за ремень. Он висел как мешок. Вес его, не такой уж большой на земле, здесь, на раскачивающейся мачте, казался неподъемным. Я почувствовал, как мышцы спины и плеча вопят от непосильной нагрузки. Снизу доносились крики матросов, подбадривающие, направляющие.
«Расслабься, чертенок! Я тебя держу! Высвобождай ногу!» — скомандовал я, чувствуя, как пот заливает глаза.
Мальчишка, дрожа, попытался дернуться. Штанина была затянута туго. Еще рывок. Еще. С треском ткани, она поддалась. Он повис теперь только на моей руке.
«Сейчас спускаемся! Обхвати меня за шею!» — приказал я.
Он послушно, как во сне, обвил руками мою шею. Я начал медленно, страшно медленно, спускаться вниз, чувствуя, как дрожат от перенапряжения мои руки, как сердце колотится, пытаясь вырваться из груди. Каждый шаг вниз по вантам был пыткой. Но вот, наконец, моя нога ступила на твердую… относительно твердую палубу.
Я опустил юнгу на доски. Он стоял, пошатываясь, все еще не веря, что жив. Потом его вырвало — от страха, от напряжения. Матросы окружили нас. Тот самый оспиносый детина, которого звали, кажется, Жак, первый подошел ко мне. Он не сказал ни слова. Просто протянул свою огромную, мозолистую, грязную руку. Я, не задумываясь, вложил в нее свою — тоже грязную, в ссадинах и крови. Он сжал ее так, что кости захрустели, но в этом пожатии было что-то большее, чем сила. Было признание. Потом он хлопнул меня по плечу — удар, от которого я едва устоял на ногах.
«Ловко, граф!» — пробасил он. Другие матросы загудели одобрительно, кивая, хлопая меня по спине, по рукам. В их глазах, раньше смотревших с недоверием или снисходительной усмешкой, теперь читалось неподдельное уважение. Не к титулу, а к поступку. К тому, что я не побоялся лезть туда, где мог разбиться, чтобы спасти пацана. К тому, что я работал, не жалея рук. Уважение, выстраданное потом, кровью и риском. Это был луч солнца в сером дне. Маленький, но настоящий.
Вечером, когда самые тяжелые работы были позади, ветер чуть стих, а «Ласточка» мерно покачивалась на затихающих волнах, Жак подошел ко мне с глиняной кружкой. В ней плескалась темная, пахучая жидкость.
«На, граф. Заработал.»
Ром. Настоящий, крепкий, как удар кулаком. Я кивнул в благодарность и сделал глоток. Огонь хлынул в горло, разлился по груди, заставил кашлянуть. Матросы засмеялись — добродушно, без злобы.
«Не ваше вино, граф, да?» — ухмыльнулся кто-то.
«Нет, не мое,» — согласился я, сделав еще глоток. Огонь гнал прочь холод, накопившуюся усталость… и притуплял острые углы тоски. Очень быстро. Я был не привычен к такому зелью. Тепло разлилось по телу, голова закружилась, а язык развязался сам собой.
Капитан стоял невдалеке, у штурвала, куря трубку. Его пронзительные глаза наблюдали за этой сценой. Жак поднес кружку и ему. Капитан молча кивнул и отпил.
«Так почему король-то тебя в эту змеиную яму Венецию сплавил, граф?» — спросил Жак напрямую, как и полагается среди моряков. Другие притихли, слушая. «Версальский барин… не место тебе тут, по правде говоря. Хотя руки, вижу, золотые.»