— Кто бы говорил! — Вильхельм замахнулся печной железной вилкой, выхватив ее из корзины с дровами.
Следующий миг Мона пропустила. Раздался сильный удар. Вильхельм зашатался и упал на пол. Стало тихо. Она выпрямилась не раздумывая и увидела его, сложившегося вдвое на половике. Новый удар кочергой отбросил его седую голову набок.
Кажется, она закричала. Потом она этого уже точно припомнить не могла, все произошло слишком быстро. Крик внутри ее был такой оглушительный, что, наверное, она все же выпустила его наружу. Ей бы бежать, но ноги отказали. Теперь она стала соучастницей преступления.
Они вместе смотрели, как круглое красное лицо Вильхельма бледнеет, как жизнь покидает его. Они наблюдали не шевелясь. Так странно и нелепо видеть, как жизнь уходит из человеческого, такого знакомого тела! Ведь он только что разговаривал, двигал руками. По роду своей работы Мона столько раз видела смерть — в качестве неизбежной части жизни, иногда в качестве освободителя, но — никогда в таком обличье.
— Я не хотел убивать его! — Он поднял ее лицо ладонями и увидел собственный страх, отразившийся в ее глазах. Она не ответила, и он потряс ее за плечи. Она сглотнула и попыталась что-нибудь сказать. Но мысли словно распухли и не умещались в слова.
— Нет, — шептала она. — Нет.
Единственная ее мысль замерла, как маятник часов в спальне того, кто умер. Это снилось ей часто. Тот, у кого сила, управляет временем. Орудие убийства оказалось в ее руке. Выкинь кочергу в воду, сказал он. Если бы она посмела, то пошла бы в темноте на причал, но ноги ее не слушались. Она осталась одна на дворе среди рыбацких сетей, дрожащая тень под огромным звездным небом. У стены домика стоял велосипед Ансельма. Под сиденьем висел ящик с инструментами. Она запихнула кочергу туда и крепко затянула ремень. Как раз влезла. Ее руки действовали сами по себе. А он вышел, взял велосипед и поехал к дому, забрать «опель» Вильхельма, она и сообразить ничего не успела. Наверное, она должна была сказать, что сделала с кочергой, но не решилась. Ярость сквозила в каждом его движении.
Потом Мона безвольно тащила тяжелое тело за ноги по темному двору. Она спотыкалась о кусты засохшего бурьяна и чувствовала, как руки немеют под тяжестью толстых ног мертвеца. Бедра саднило от его сапог. Шаг за шагом они царапали и натирали ей кожу через одежду. Во рту ощущался металлический привкус. Мужчина, тот, у кого была сила, шел впереди и тащил мертвого под мышки. У дороги они остановились и закинули тяжелую ношу в багажник машины убитого.
— Ты поведешь, — сказал он и лег на пол сзади.
Тело подчинялось ей как автомат, правая рука включила передачу. Левая дрожала на руле, как и все тело — от холода, поднимающегося изнутри.
Выехав из Эксты, они направились дальше вдоль берега в сторону города. Не только страх и паралич воли делали ее соучастницей преступления, но еще и любовь. И тем не менее Мона не переставала удивляться, что ее спутник принял все как должное, ни на миг не усомнился, что она разделит с ним вину.
Она плохо видела в темноте. Очки остались дома, на телепрограмме около пульта дистанционного управления и пустого пакета из-под конфет, в той, другой жизни, когда еще ничего не произошло. Во рту еще чувствовался солоноватый вкус лакричных леденцов. Когда она вернется домой, в ту же комнату, все будет как прежде и в то же время существенно иным. Она сама резко изменилась, пройдя этот ужас. Если бы по телевизору шел хороший фильм, она не пошла бы к берегу. И теперь лежала бы в постели, заведя будильник и выключив свет. Самое странное было то, что она еще и чувствовала дрожь вожделения, жар между ног, как в тот раз, когда она стояла на краю канавы и смотрела на львиный зев.
Точно вчера! Как странно! Тогдашние любовные свидания закончились тем, что их обнаружили, а значит, позором; почему же они вновь так влекут? И именно сейчас, в темноте машины, под тяжестью страха и вины — непостижимо! Сколько этого выпало ей в жизни — страха и вины! Иногда их удавалось заглушить, но только на время. С течением времени они срослись с ней в одно целое, как сиамские близнецы, у которых одно сердце на двоих.
Страх и вина. Отец ударил ее по щеке, бил, крепко схватив за волосы, головой о спинку кровати, пока она не лишилась чувств. «Засранка, ты залезла в мой кошелек!» Да, это правда. Последние ириски отдавали во рту страхом. Последние две. Остальными она угостила других детей, чтобы они приняли ее в свои игры, позволили стать для них своей, пусть на время. Она не думала, что Ансельм обнаружит пропажу. Она брала оттуда иногда и понемножку. Теперь она пыталась увернуться от кислого запаха из его рта. От него несло перегаром. Его искаженные яростью черты прыгали перед глазами. «Стой прямо, когда я с тобой говорю. Смотри мне в глаза!» — орал Ансельм. Она заставила себя поднять подбородок, и в то же мгновение почувствовала, как по ногам течет что-то теплое. «Засранка, стоишь тут и еще писаешь! Я тебе покажу…» Тень встала между ними, — мать — и упала на пол от удара. Жалобный стон, плач, новый удар и подозрительный треск. И оглушительная тишина. Моне удалось отползти и спрятаться под каменной лестницей. Оттуда она слышала крики и удары, но не могла сдвинуться с места, не могла помочь матери, которая спасла ее. Больше всего мучило то, что сила духа изменила ей. Один гневный мужской окрик, и она мокрым пятном растеклась на полу. И так до сих пор. Она задумалась про тот куль в багажнике. А если Вильхельм не совсем мертв? А вдруг он набросится на нее, когда они откроют багажник? Нет, пульс у него на шее не прощупывался. Глаза закрылись. Хватило только двух ударов, один смертельный и другой для верности, на всю оставшуюся вечность…
Машина свернула на гравийную дорогу и остановилась в условленном месте. Она натянула резиновые перчатки, как и мужчина, чьей воле она подчинялась. При свете луны они протащили мертвого через перелаз в каменной изгороди и дальше по дорожке. На ней были тонкие сандалии, и она шагала с трудом, не попадая в такт. Мужчина впереди нечаянно отпустил еловую ветку, та хлестнула ее по лицу. Это было не больно. Мона лишь ощутила, что на ветке — молодые, еще мягкие шишки. Настоящую боль причинял страх. Просто удар веткой был последней каплей, и Мона ослепла от хлынувших слез. Он шикнул на нее, остановился, прислушался. Но слышались только обычные ночные звуки: ветер в вершинах деревьев, шорох каких-то зверушек в высокой траве, тихий плеск волн у берега. Она не слышала ничего, рыдая, и жаждала, чтобы мужчина обнял ее, но он, наверно, не мог. Тогда бы твердость и решимость изменили ему.
Они таскали камень за камнем и складывали поверх тела, пока те не скрыли мертвого от лунного света. И тут, уже потянувшись за последним камнем и шагнув вверх по каменному склону кургана, она ощутила жгучую боль в ноге. Именно эта боль впоследствии позволит изобличить ее и обвинить в пособничестве в убийстве. Слабый шипящий звук, едва слышимый, боль в ноге, шорох пытающегося освободиться чешуйчатого тела с зигзагообразным узором на спине. Мона наступила змее на хвост. Та вновь подняла головку и повернулась к ней. Обе неподвижно смотрели друг на друга. Вдруг тварь извернулась всем телом и пошла на нее, играя язычком. Мона наступила другой ногой и услышала, как головка змеи хрустнула между камнем и ее стертым каблуком, почувствовала, как змея перестала сопротивляться. Закричав, Мона бросилась прямо в кусты, закрывая лицо и пытаясь найти тропинку, в то время как увиденное снова и снова мелькало перед глазами. Серо-черные ветки путались под ногами, царапали их. Твердая ладонь, легшая ей на рот, заставила ее утихнуть. Он небрежно погладил Мону по волосам. Тогда она подняла руку и погладила его по щеке. Та была мокрой от пота.
— Я не хотел его убивать.
— Конечно, я знаю.
Он взял ее лицо обеими руками, долго смотрел ей в глаза, обдумывая решение.
— То, что я сейчас буду делать, тебе лучше не видеть. Жди меня в машине.
— Хорошо.
Она ни о чем не спрашивала. Не решалась, да и не хотела. Его лицо было таким жестким в лунном свете. Подбородок и крупный нос — белые, а под глазами — глубокие тени.