своей территорией, а «мессеров» нигде не видно. Но несмотря на это, у штурмовиков имеются потери от
зенитного огня фашистов. Да, тяжела профессия летчика-штурмовика. И не напрасно в начале войны им
даже за десять боевых вылетов присваивали звание Героя Советского Союза. Почти у всех «горбатых»
пробоины на плоскостях, фюзеляже, стабилизаторе.
Над Кубинкой ведущий группы покачал крыльями: «До свидания!» Штурмовики повернули вправо
и пошли на свой аэродром. Мы отправились к себе.
Выслушав доклад Мовчана, полковник Николаев решил силами истребителей уничтожить
зенитные батареи. Для этого в каждом вылете стали выделяться специальные экипажи.
В последних боях на только что полученных новых «мигах» мы сбили несколько фашистских
истребителей. Отличились Романенко, Рыбалка, Алхимов. И впервые Юра Алексеев.
Вечером гурьбой пошли в общежитие. Юра играл на гитаре, а Виталий Рыбалка пел песни.
— Понравился новый самолет? — спрашивает меня Вернигора.
— Тяжеловат. Первые серии были легче.
— Но ведь вооружение здесь сильнее!
— Конечно, но все равно тяжеловат.
— Хорошо с радиосвязью, всегда вовремя передашь командиру, что нужно.
Романенко внимательно слушает, но в разговор не вмешивается. Токареву новые самолеты не
нравятся, ожидал лучшего.
— А вы, товарищ командир, как думаете? — обращается Вернигора к Романенко.
Темные глаза командира засветились:
— Хорошие самолеты, очень хорошие.
Но почему Романенко не взял себе новый самолет, почему продолжает летать на старом, так же как
и Алхимов? А Коробков летает на новом и расхваливает его вовсю.
Тройка Романенко была отлично слетанным звеном. Их девиз: «Один за всех, все за одного» — не
раз выручал в бою.
Я смотрю на них и восхищаюсь их дружбой. Они остались в живых после сильнейших боев
начального периода войны. Они были едины в воздухе, но совершенно разные по характеру на земле. У
каждого из них был ведомый, но в сложной обстановке, в плохих метеоусловиях они продолжали летать
втроем.
Вот и сейчас они сидят вместе. Роман молчит, а Алхимов и Коробков в чем-то убеждают его.
Трудно переубедить Романенко. Он их признанный авторитет и командир. Скажет — отрежет. И они
бегут выполнять то, что приказал Роман. Но иногда Алхимов и Коробков объединяются и настойчиво
начинают в чем-то убеждать Романенко.
— Нужно парами летать и четверками, — настаивал Коробков. — Согласись, что парами легче
маневрировать.
— И французы и немцы так летают, — поддерживал друга Алхимов.
— Будем летать тройками, — отрезал Романенко и замолчал.
Спор друзей о новой технике, о новых боевых порядках кончился тем, что Романенко сдался:
— Хорошо, давайте попробуем, только не шумите...
Не часто выпадают на фронте такие хорошие вечера: все вернулись с задания, все в хорошем
настроении, все живы и здоровы.
Юра Алексеев продолжал играть на гитаре. У него худощавое, удивительно симпатичное лицо.
Красивый овал лица и четкий изгиб губ. Светлые, почти белые волосы, черные брови. Лицо Юры всегда
бывает задумчивым, когда он играет на гитаре. Рядом с ним сидит Володя Артемьев. Это, пожалуй,
самый жизнерадостный летчик во всем полку. Володя — крепыш, небольшого роста, с плечами богатыря.
Они дружат с Юрой.
Спета еще одна песня. Юра беспокойно посматривает на часы, но Романенко строго
предупреждает:
— Сегодня никто никуда не пойдет, завтра большая работа. Отбой!
Утро радует нас приездом офицеров из политуправления фронта.
Объявили общее построение. А через несколько минут стоящих перед строем Романенко, Рыбалку,
а также техников Сорокина и Колесникова поздравили с наградами. На груди Романенко засверкал орден
Красного Знамени, а у Виталия — медаль «За отвагу».
Хорошо, когда в полку кого-то награждают. Это значит, мы хорошо работаем и нас не забывают.
Хотя небольшое чувство неудовлетворения собой где-то точит душу: когда же ты заслужишь награду?
Рядом стоит механик Долецкий. Руки у него обморожены, глаза воспалены. Вместе с мотористом
Моисеенко на тридцатиградусном морозе он всю ночь выправлял сплющенные в бою бензиновые баки.
Самолет Долецкого первым налетал свой ресурс — двести семьдесят часов.
Он заслуживает награды, Долецкий, так же как и Пунич, Висленев, Крылов и, конечно, мой
Хатамов Мухамеджан. И награды будут, воюйте только лучше, ребята!
В тот день мы снова летали на штурмовку. Первый вылет был успешным, но второй закончился
неудачно. Началось с того, что в момент атаки с левой балки моего самолета не сошел реактивный
снаряд. Три сошли, четвертый завис. Наверное, из-за неисправности электропроводки. Обидно, в третьей
атаке все боеприпасы кончились, а он висит и висит.
С небольшим креном я подошел к аэродрому, вошел в круг, поставил кран «на выпуск». Шасси не
вышли. Пробую аварийно — не получается; резко пилотирую самолет в зоне — безрезультатно. Стойки
убраны в купола и не двигаются.
Мускулы напряжены до предела. Горючего оставалось всего на 15 минут полета.
Есть два выхода. Первый — набрать высоту и выброситься с парашютом. Но самолет в этом
случае будет разбит. Легче и безопаснее как для летчика, так и для самолета произвести посадку на снег с
убранными шасси. «Но не тогда, когда под плоскостью реактивный снаряд, снятый с предохранителей»,
— подсказывает другой, внутренний голос.
Мысли лихорадочно бегут, и тем быстрее и беспорядочнее, чем меньше остается времени для
принятия решения.
А горючего остается на 12, 10, 8 минут полета. Решение принято. Сажусь! В последний раз
прохожу над стартом. У посадочного «Т» полковник Николаев знаками показывает — садись с
убранными шасси.
На сердце становится еще легче: командир утвердил мое решение.
Вираж над аэродромом, и самолет планирует на снежное поле возле стоянки самолетов. Последнее
тоже имеет смысл: помощь, если понадобится, — рядом, да и эвакуировать самолет будет легче.
На высоте 100—150 метров долго устраиваюсь на сиденье. Хочется сесть поудобнее, чтобы не
мешали ремни, застежки, очки. Какая-то потребность «поерзать». Это признаки все еще большого
волнения, перенапряжения, и каждое физическое движение в какой-то степени успокаивает.
Фонарь открыт, очки сдвинуты вверх, мотор выключен, пожарный кран перекрыт... Кажется, все
выполнил, что требует инструкция.
Самолет плавно касается снежного покрова, потом вдруг зарывается в него и скользит, разбрасывая
вихри снега в стороны, словно глиссер. Впереди снежная буря — абсолютно ничего не видно.
Самолет остановился. Стало тихо-тихо. В тишине хорошо прослушивается работа некоторых
приборов, снег на стеклах кабины начинает таять, и струйки сбегают вниз. Вижу бегущих к самолету
летчиков, техников.
— Ух, — вздохнул я глубоко и стянул перчатки. Руки горячие, влажные, а с лица, забрызганного
снегом, стекает вода вперемешку с потом.
Снаряд не взорвался, это хорошо. Заменят винт (мотор менять не нужно, я его выключил в
воздухе), и самолет снова будет в строю.
Романенко сел в кабину, попробовал выпустить шасси аварийно — ничего не получилось: сил не
хватило открыть замки. Посыпались предположения: заело в куполах, попал осколок, слабо тянул
аварийный трос.
Романенко вылез из кабины и с трудом ломиком вырвал стойки шасси из куполов.
Подошел Петя Вернигора, он и определил причину. — Это же машина Шидловского! Помните,
товарищ командир, я садился на ней тоже с убранными шасси? Пусть принесут формуляр самолета.
Это действительно было так. Петя летел в паре с Романенко, и они увидели «Хейнкель-111». У
командира отказали пулеметы, атакует Вернигора. Одна атака, вторая — безуспешно, стервятник