передовом аэродроме осталось шесть летчиков и всего четыре самолета. Пока мы здесь не переучимся —
они будут драться одни...
Да, нужно спешить, нужно быстрее встать в общий строй. Ведь их всего шестерка, шестерка
против беспощадного многочисленного врага, который рвется к Москве.
Николаев стоял в трех шагах от строя. Широченная грудь свободно вмещала в один ряд три ордена
Красного Знамени и огромную монгольскую звезду. Чего бы каждый из нас не отдал за один такой орден!
— Вы не обижайтесь на меня, — продолжал командир. — Трудно будет в бою с вашей
подготовкой. Вам бы годика два-три в строевой части побыть, вот тогда... Но не унывайте! Раз настал ваш
черед — будем воевать вместе. Отныне мы однополчане. Успех каждого боя будет зависеть от нашей
смелости, решительности и умения.
Вечером опять пришел Шведов. На этот раз комиссар рассказал еще об одном летчике полка —
Романенко. Он водил в бой Коробкова и Ллхимова. Это звено хоть и прилетало иногда с пробоинами в
фюзеляжах, но потерь не имело. Умел Романенко драться, научил этому и своих подчинённых.
Шведов рассказал о подвигах еще двух летчиков полка.
Двадцать четвертого июля командир эскадрильи старший лейтенант Орлов в воздушном бою с
двадцатью Ю-88 в районе города Белый сбил двух фашистов, таранил третьего и при этом погиб сам.
В этот же день младший лейтенант Шибаев, израсходовав боекомплект, таранил Ме-109. Самолет
был поврежден так сильно, что выброситься с парашютом летчик не смог и погиб.
Тяжелое время переживали авиаторы. Это была труднейшая проверка моральных качеств каждого.
Шведов ничего не приукрашивал, но и не пугал. Все понимали из его рассказа — хорошо будешь
драться, не собьют.
Первые полеты начали на следующий день. Командир полка взлетел на МиГ-3 и низко, над землей,
выполнил, весь комплекс сложного пилотажа. Мы наблюдали за полетами как зачарованные. Никто не
думал, что огромный, тяжелый «миг» может так легко выполнить сложные фигуры.
Летать начали на Ути-4, потом на МиГ-3. Вот тут и настали трудные времена. Дело в том, что
«миг» оказался довольно сложным в технике пилотирования на взлете и на посадке. Если не поставишь
левую педаль заранее чуть вперед — того и гляди поведет на взлете вправо. И все-таки иногда
уклонялись, но что поделаешь. Это была учеба.
Прошло несколько дней, и все молодые пилоты вылетели на «мигах», начали выполнять сложный
пилотаж.
Прибыли командиры эскадрилий — Бауков, Викторов, Оба капитаны и с орденами.
Как-то к нам подошел капитан Викторов. Светловолосый, стройный, среднего роста. Мы уже
знали, что он воевал в Испании.
Спрашивает у Гриши Барабаша:
— Какой налет на МиГ-3?
— Два часа четырнадцать минут.
— С кем дружишь?
— Вот с ним, — кивнул он в мою сторону.
— А кто, на ваш взгляд, лучше летает?
— Пожалуй, Богатырев, Вернигора.
Я подтвердил.
— Вот, смотрите, это он, — показал Гриша на выруливающий самолет.
«Миг» плавно начал разбег, потом чуть уклонился вправо. Не пробежал и ста метров, как
развернулся под 90°. Все с ужасом наблюдали за взлетом. «Забыл дать левую ногу!» А самолет тем
временем набирал и набирал скорость. Больше, больше! К моменту отрыва от земли летчика развернуло
еще градусов на 30. Так он и взлетел под углом 120° к старту. Но все же взлетел!
Викторов посмотрел на нас с укоризной. «Знатоки, психологи!» А нам-то действительно казалось,
что Богатырев лучший летчик. Однако полеты пришлось прекратить.
Через несколько дней начали летать строем. Мы с Гришей Барабаш попали в звено к лейтенанту
Мовчану. Почти украинское звено. Мовчан черный, смуглый, худой и высокий. Барабаш светлый,
краснощекий, пухлый и очень маленький.
— Ну-с, здравствуйте. Я ваш командир. Доложите обязанности ведомых.
Мы докладываем. Мовчан внимательно слушает и все время сверлит, сверлит небольшими
темными глазами.
— Ну-с, будем летать звеном.
— Ну-с, разрешите доложить ваши ошибки, молодой человек.
И не улыбнется. Очень серьезный. Показал, как на Ути-4 делать бочки. Ведь в авиашколе нас
учили по сокращенной программе, бочки и полупетли мы не выполняли. Более того, было подведено
обоснование: «В бою эти фигуры не нужны!» Но Мовчан все-таки показал, как нужно их делать, так
сказать, для общей ориентировки и умения определять положение самолета. В бою, мол, пригодится.
Однажды после полетов слышу, кто-то обращается ко мне:
— Васыль! Мамо приехала!
Это говорил Гриша. Радостно защемило сердце. «Неужели мама? Как же она меня нашла? Где
она?»
Если родился и прожил в Москве семнадцать лет, никуда не выезжал, кроме как в деревню, к деду,
трудно отвыкнуть от дома за один год. Все мысли в родном городе, с товарищами, друзьями.
— Ты знаешь, сынок, погибли оба Гордеева, Ермаков и Ваня Низов, — не успев поздороваться,
сразу сообщает мать последние новости.
Я потрясен известиями. Все погибшие ребята из нашего дома. А Гордеевы Борис и Николай даже
из одной квартиры.
Жалко Варвару Михайловну — их мать. У нее трое парней и три дочери. Вырастила всех одна.
Добрая очень, детей любит.
Когда была управдомом, накупила ребятам мячей, повесила волейбольную сетку: «Играйте,
веселитесь, ребята». И мы ее все любили.
— Как же это они?
— На передовой, в боях за Белоруссию.
Погибли в первых сражениях мои земляки. Злость на фашистов переходит в ненависть. Вот бы
сейчас штурмануть ту колонну, в которой двигаются на Москву эти убийцы!
— Видишь, мама, сколько хороших ребят погибло, пора и нам на фронт.
— Что ты, что ты! — замахала руками, а в глазах слезы.
Мать приехала в Москву из деревни за несколько лет до моего рождения. Отец работал дворником,
мать помогала ему. И в деревне работала, и в Москве. На заводе — сначала уборщицей, потом
револьверщицей, в войну — кладовщицей.
Уже больше двадцати лет в Москве, но по-прежнему произносит «кавхоз», «экуируется». Когда
поправляешь — смеется и не обижается, но стоит затронуть бога — страшно сердится. Нет, ее уже не
перевоспитаешь. Бывало, с братом успокаивались тем, что хоть новое поколение растет неверующим.
Мать гладит мои взъерошенные волосы и советуется: ехать ей из Москвы или не ехать? Ведь
немцы уже совсем близко.
— Лучше тебе уехать с заводом, мама, — советую я.
— А как же квартира, вдруг ты приедешь?
— В Москву меня никто не отпустит, не такое время. А с комнатой ничего не случится.
— Разве что так...
Понемногу я перепробовал все привезенные матерью гостинцы. Сначала рассердился: что я,
маленький! Но потом потянуло на сладкое. Четвертинку отдал обратно: «И не пью, и не положено».
Мать обрадовалась.
— Ну что ж, сынок, это хорошо. — А помолчав, добавила: — Так и продолжай. От алкоголю-то
никогда добра не бывало.
Она права. С отцом разошлась из-за выпивок. Одна воспитывала двоих сыновей. Потом брат умер
от менингита. Осталась совсем одна. Жалко мать, но время расставаться.
— Что ж, мама, пора прощаться!
— Что ты, что ты, так скоро?
— Надо, мама...
Посадил ее на поезд. В сердце что-то защемило. Не хватало еще самому расплакаться. Поезд
тронулся, унося с собой тепло материнской ласки.
Только на пути в городок пролетевшие над автобусом «миги» вернули к действительности.
«Летают парами. Не отстать бы от них».
...Грише Барабашу понравились московские вафли.
— Где это она достала?
— Не знаю.
— О чем ты думаешь?
— О Москве, об Арбузовке.
— О какой Арбузовке?
— Арбузовка — наш дом около ЦДКА. Знаешь?
— Нет... расскажи. Я в Москве никогда не был.
— Ну что же, хорошо, слушай.
Мы лежали рядом на железных солдатских койках. А мысли опять вернулись в Москву. Там — от