Все это мгновенно проносится перед глазами, словно видение. Мовчан уже пикирует к
бомбардировщикам. Проскакивает пара с красными звездами. Парой вылетали Романенко и Алхимов.
Наверное, это они открыли стрельбу. Трассы от пуль сверкают серебристыми полосами, и еще один
стервятник находит свою могилу на подмосковной земле.
Барабаш отстал на развороте, его совсем не видно. Где он, почему Гриши не видно?
Мовчан маневрирует по курсу и высоте. Крутит, крутит, пожалуй, сильнее, чем Чуфаров между
Коломной и Рязанью.
Бомбардировщики развернулись на восток и невозмутимо, плавно, медленно пошли к линии
фронта.
А воздушный бой не затихает. Непонятный для меня бой. Ничего не разберу, где свои, где
противник. Вижу впереди Мовчана, а иногда звезды других своих истребителей и даже черно-желтые
кресты. Рука на гашетке пулеметов. Готов к стрельбе каждую секунду. Но по-настоящему никто не
«подворачивается», и я ношусь за Мовчаном словно угорелый.
Правда, где-то в глубине сознание подсказывает, что действуешь правильно: от ведущего не
отстаешь и надежно его прикрываешь. А он обязан сбивать и отбивать врага. Мовчан действует
инициативно. Но мне все-таки как-то не по себе. Большой палец на гашетке, а бить некого да и некогда.
Сколько разворотов, снижений, горок, сколько переворотов, да таких неправильных, что в глаза
сыплется пыль и грязь с пола кабины.
Где Барабаш, где остальные? Опять впереди крест.
Мовчан стреляет, стреляет, но вот он уменьшил обороты мотора, и (наконец-то!) я догнал его,
вздохнул и даже успел заметить бомбардировщиков и истребителей с красными звездами.
Атака отбита. Мы чуть-чуть обогнали нашу группу справа. А этого делать нельзя. Нужно быть
справа сзади. Мовчан прибрал обороты мотора.
Где же Барабаш?
Небольшой отворот вправо: вокруг самолета появились светлая трасса и маленькие-маленькие
шарики от взрывов. Эрликон! Автоматическая пушка «мессершмитта». Но откуда он? Где он? Нужно
резко отвернуть, отвернуть!
Вдруг в кабине треск, грохот, гарь... Кабина словно разлетелась вдребезги, а тебя кто-то ударил по
голове...
Нужно покинуть самолет, расстегнуть ремни и выброситься с парашютом! Нужно, нужно...
Руки и ноги что-то делают, уже не подчиняясь голове, подсознательно выполняют заученное ранее
на земле. Туман застилает глаза. «Конец...» — мелькает в сознании.
В тылу врага
Небольшая комната. Бревенчатые стены и крохотные оконца. В углу под иконами чернобровый
мальчишка лет шестнадцати. Он сначала таращит глаза, потом сочувственно, даже виновато улыбается.
У меня невольно вырывается:
— Где я?
Парень соскакивает с табурета.
— Не бойся. Тут немцы, но мы тебя спрятали.
«Немцы! Какие немцы, откуда?» — проносится в голове.
— Здравствуй, сынок, считай, отходить начал. Вот и хорошо.
Неторопливая женская речь звучит неожиданно, заставляет обернуться. От резкого поворота
голова сразу заныла, перед глазами пошли желтые круги.
В дверях стоит пожилая женщина!
— Успокойся, сынок. Меня зовут тетя Луша. Женщина берет табурет, усаживается возле меня.
— Даст бог, все быстро заживет. Голос уверенный, спокойный.
А голова ноет, ноет...
— Здорово тебя садануло. Уж третий день, а ты еще не в себе, — проговорил парень негромко.
Я ощупал голову. Волосы на макушке выстрижены. Чуть пониже — твердый рубец.
«Ранили, — мелькнуло в голове. — А что же было дальше? И неужели правда, что кругом
фашисты?»
Словно угадывая мои мысли, тетя Луша кивает на окно.
— Вон погляди, это немцы на большаке. — Немного медлит и продолжает уверенно: — Но ты не
бойся — сюда не придут.
Через окошко хорошо видны церковь и дорога. По ней медленно движется несколько подвод. У
солдат шинели и пилотки серо-зеленого цвета, неуклюже переброшенные через шею на живот автоматы.
Фашисты! Но может быть, это сон? Разве не снилось раньше, будто проваливаешься куда-то в
пропасть, падаешь, падаешь, ужас леденит душу и вдруг. . просыпаешься. Просыпаешься с облегчением:
сон!
Но нет, на сей раз передо мной живая действительность. Рядом паренек, тетя Луша, а там на
большаке, метрах в двухстах, реальные враги. На сердце тяжесть от сознания какой-то совершенной
ошибки, неотвратимой беды.
Чувствую, как по телу расходится нервный озноб. Нужно успокоиться, взять себя в руки и только
потом принимать решение.
Первое, что приходит на ум, — мысль об оружии.
— Где мой пистолет?
У тети Луши и паренька удивленные глаза.
— Николай, ты не брал его? — спрашивает она сына.
— Нет. Может, в воздухе оторвался, — отвечает Николай скороговоркой, — когда летели с
парашютом?
Скрипнула дверь, вошел худенький, маленький мужичок. На вид ему около пятидесяти. Подошел
близко-близко, смотрит прямо в лицо. Пожал руку, улыбнулся, представился:
— Кузьма Никифорович, хозяин дома. Да ты это... не стесняйся. Зови просто Кузьма. Прошла
голова-то?
Голова ныла. Но признаваться не хотелось. Как признаться в слабости, если на тебя смотрит
столько глаз. Маленькие, прищуренные — дяди Кузьмы, черно-коричневые из-под темных густых бровей
— тети Луши, круглые, восхищенные, такого же цвета — Кольки. И совсем синие глазенки девочки,
испуганно-удивленно сверкающие из-за спины отца.
Глаза разные, но во всех — доброта, искренность.
— Спасибо вам...
— Что ты, что ты! У нас ведь старший на фронте, под Ленинградом...
Через несколько минут на столе задымились миски с картофельным супом. Я с трудом поднялся с
постели, присел к столу вместе с гостеприимными хозяевами.
— Под Бавыкином тебя стукнуло-то, и парашют бавыкинские унесли, — начал дядя Кузьма.
— Что делалось! — перебил его Колька. — Гул, пальба. Самолеты крутятся, ничего не поймешь —
где наши, где немцы. Только бомбардировщики спокойно шли. А «маленькие» — сплошная карусель.
Бежим мы с ребятами по опушке леса, — продолжал Колька, — а немец как шандарахнет, самолет
камнем вниз. Рядом маленький человечек бултыхается. Потом уж почти над землей — хлоп! — и белый
зонт. Галоши соскочили, отдельно падали. Ну, мы все туда. Глядим — он уж отвязался и в лес бежит. Тут
мы его и нашли. Голова в крови... Это оказались вы.
Дядя Кузьма вдруг прервал Колю, встал, засеменил в чулан, потом обратно. В руках он держал
шлемофон с оборванным хвостиком радиошнура. Он был пробит осколками снаряда.
— Шишки-то не саднят?
— Нет, не саднят, — улыбнулся я.
И дядя Кузьма улыбнулся. Весь его облик, а особенно улыбка, глаза выдавали радость — радость
от второго рождения ставшего дорогим ему человека.
«Сбил бы немца — товарищам легче стало, — беспрестанно сверлила мысль, — а тут поражение.
Фашист жив, а моего самолета нет. Вот так, наверное, и в пехоте. Поэтому и отступают. Плохо воюем, не
научились еще».
Трудно было в то время понять все это.
— Оставайся у нас. Старший на фронте, вот и будешь вместо сына, — предложила тетя Луша.
— Нет, нет, что вы, нужно пробираться к своим. Вот немного оправлюсь, найду карту, компас — и
пойду на восток.
Тетя Луша огорчилась, а Кузьма Никифорович понимающе кивнул. Он тоже когда-то был
солдатом...
Плохо было то, что я не помнил, откуда вылетел на боевое задание. Казалось, что взлетали из
центра. Район Боровска, Малоярославца был мне очень плохо знаком. Не мог вспомнить и район Наро-
Фоминска. Смутно припоминалось, что когда ставили задачу на вылет, то информировали о линии
фронта: она проходила по реке Нара. Больше ничего не помнил.
Постепенно мысли перенесли меня в родную Арбузовку, в боевой полк.
«Что делает сейчас мать? Кто еще ушел на фронт из нашей Арбузовки? Как воюют друзья?