Потом она суетилась по горнице, собирая на стол, а отец и сын, дымя зверским самосадом, вели неторопливый разговор о минувшей войне. Выбивая трубку о деревянную ногу (еще в германскую войну схлопотал ее), отец рассказывал невеселые деревенские новости. Редко какой двор не посетила черная весть. Колхоз зачах, поднимать надо, а мужиков-то — раз, два и обчелся: он, безрукий Макарыч, припадочный Авдейка да хромой Пантелеймон (тоже после первой мировой на деревяшке ковыляет). Почитай, одни бабы колхоз тянули. Бабы да подростки.
«А Валька, дочка Макарыча, дня не проходило, чтобы к нам не наведалась, — хитровато ухмыльнулся отец. — Небось помнишь ее? Такая рыженькая. Теперь — куда там! — заневестилась девка. Письма, что мы на фронт тебе отписывали, она сочиняла».
Весь вечер отец и мать наперебой расхваливали достоинства Макарычевой дочки, словно сын для того только и вернулся домой, чтобы немедленно на ней жениться. А он лукаво щурился, набивал самосадом трубку, погружая ее в вышитый кисет, который ему под большим секретом перед отправкой на фронт подарила та самая рыженькая Валька. Сейчас уже невеста…
На следующей неделе, к величайшему удовольствию родителей, Владимир объявил: «Идемте свататься к Макарычевой дочке». А еще через две недели огорошил их: надо уезжать на новое место службы, на Дальний Восток.
«Рази без ей-то, без армии, нельзя? — жалобно всхлипывала мать. — Чай, война-то кончилась». «Ну, женщины! — кипятился отец. — Не понимают, что армия нам во как нужна! Хватит, обожглись! — И, обращаясь уже к сыну, тихо просил: — Ты, сынок, тово… осторожнее там, в небе-то. На земле и то спотыкаются…»
И вот теперь он, Владимир Иванович Бирюлин, бывалый летчик, воспитавший за свой век немало воздушных бойцов, — командир авиационного полка. И вместе с ним все трудности армейского быта делит Макарычева дочка — Валентина Сергеевна. И дети уже повырастали, скоро в самостоятельный полет пойдут…
— Привечай, Никифоровна, соколиков, — весело сказал Бирюлин, — да выбери им комнату поуютней.
— Уж вы не беспокойтесь, Владимир Иванович, самую лучшую подыщу.
— А сейчас — в столовую! Вы ведь тоже, кажется, не завтракали?
— Кажется, не завтракали, — позволил себе пошутить Зацепа.
Газик доставил офицеров в летную столовую. Бирюлин первым вышел из машины, за ним — лейтенанты, притихшие, послушные.
Столовая выглядела праздничной. На столах в вазах стояли букетики полевых цветов: оранжево-красные саранки, лиловые ирисы, синие колокольчики.
Официантка, расторопная девушка с кипенно-белыми, точно взбитые сливки, волосами, принесла бифштексы, яичницу глазунью, чай.
От глаз Бирюлина не укрылось, с каким восхищением лейтенанты разглядывали нарядный, сверкающий чистотой и белоснежными скатертями зал, и он спросил:
— Как вам наша столовая?
— Люкс! — воскликнул Зацепа.
— И готовят неплохо, — добавил Фричинский.
— Благодарите Асю.
— Вам что-нибудь еще принести? — спросила официантка, услышав свое имя.
— Нет, что вы! — испугались лейтенанты. — Этого не съесть!
— Ася, замуж еще не вышла? — по-свойски спросил Бирюлин.
— Не берут, Владимир Иванович. Все с запада себе жен везут.
— Что значит — с запада! Прикажем — возьмут. Ты только пальцем укажи, кто люб.
— Хорошо, когда-нибудь укажу. — И, рассмеявшись, девушка исчезла на кухне.
ГЛАВА ВТОРАЯ
…Проснулся Зацепа от грохота в дверь. «Тревога! Тревога!» Ему не впервой было вскакивать и сломя голову мчаться на аэродром. Тревоги устраивались обычно перед рассветом. Это себе твердо уяснил лейтенант. Скучное, привычное занятие… Ко всему привыкает человек, и если поначалу, попав в строевую часть, полный жутковато-романтических думок о сущности этого магического слова «Тревога!», Зацепа принимал этот сигнал как нечто выдающееся, когда решается, быть может, судьба границы Родины, то постепенно он разочаровывался, расхолаживался. Не было ни вылетов, ни взрывов…
Горел свет, будильник показывал без четверти пять. Фричинский, неуклюже прыгая на одной ноге, спешно натягивал на себя брюки. Длинноногий, волосатый, с всклокоченной после сна черной головой, он рассмешил Зацепу.