— Вновь исходит кровавой пеной, — шепнул Петр Аарону, — видимо, внутренности у него лопаются. Не сможет принять тела и крови Христовой…
— Тимофей…
Это был уже хрип, а не крик и даже не стон.
Тимофей вскочил. Кинулся к занавесу. Но на половине дороги его приковали к полу слова невидимого папы:
— Но ведь Тимофей давно уже отправился по приказу императорской вечности в Польшу. Скоро вернется. Прежде чем ты восстанешь с одра здоровым, дорогой мой, он приведет с собой патриция Болеслава. А с ним прибудет многочисленная, сильная дружина. Золотые и серебряные орлы вместе войдут в Рим.
И тут Оттон крикнул:
— Болеслав, прибудь… прибудь, спаси…
Это были его последние слова.
— Спи, сынок, спокойно усни… тебе надо отдохнуть… Не бойся, ничего не бойся, ты вовсе не умираешь, только засни… Ведь если бы ты умирал, разве был бы таким беззаботным, веселым? Подумай только: разве было бы это возможно? Не бойся, спи, отдохни…
Архиепископ Гериберт поднялся со скамьи. Тяжелым, широким шагом пересек комнату, отдернул занавес, схватил папу за локоть и потянул за собой в дальний угол.
Лицо его все так же напоминало изваяние из камня или бронзы. Слегка щуря серые глаза, он впился ими в папу.
— Прошу тебя, спаси его.
Сильвестр Второй ответил ему братским сочувственным взглядом. Словами не мог ответить.
— Не надо ждать, пока придет Болеслав. Пусть сейчас поправляется.
Еще больше братского тепла, еще больше сочувствия появилось в глазах папы. Он привлек Гериберта к груди и поцеловал в губы.
— Его уже ничто не спасет, — прошептал он хрипло, с явным усилием выдавливая из себя каждое слово.
— Ты спасешь.
Сильвестр Второй закрыл глаза.
— Бог сильнее меня, брат мой, — процедил он сквозь зубы.
— Не бога проси.
Папа раскрыл глаза. Он все еще смотрел на Гериберта сочувственно, но это уже было сочувствие, которое питают к неразумным существам.
— Не бога проси, — твердо повторил архиепископ кёльнский, — проси те силы, которые тебе служат.
Папа сочувственно смотрел теперь не просто на неразумное существо, а на безумца.
— Сейчас я выберу самого большого силача из всех воинов, — торопливо, судорожно продолжал Гериберт, — он отнесет тебя на спине на самую вершину Соракты. Я же знаю, хорошо знаю, у тебя там есть грот, туда тебя переносил из Рима по воздуху царь нетопырей, там ты созывал всех, кто тебе был нужен: Велиала и Математика, Плутона и Астронома… Ведь ты же наместник Петра, любому можешь отпустить грех, так что и себе отпустишь…
— Тебе не отпущу, Гериберт, — неожиданно грозно прервал папа, искры неумолимого гнева вспыхнули в его глазах.
Но это не сбило Гериберта, не заставило замолчать. Из-за тяжелых занавесей доносились все более страшные стенания, а архиепископ-митрополит кёльнский, канцлер Римской империи, настойчиво, пылко молил папу призвать черные силы. Он знает, он понимает, что совершает гнуснейший, ужасный грех и склоняет к ужасному греху, но он верит, что бог простит им этот грех, ибо разве не сказал спаситель, что простит тому, кто много возлюбил? А где же еще в этой земной юдоли есть любовь сильнее, чем их любовь к Оттону? Так пусть же не упирается учитель Гериберт, пусть не медлит — пусть спешит на вершину Соракты, пусть созывает, пусть приказывает… Будет лучше, если он призовет Астронома — тот пролетит между звездами, сядет на Сатурне, отломит кусочек кольца: говорят, что небесный камень, который упал с Сатурна, излечил в Трире сотни умирающих…
— Нет, ты не любишь Оттона, ты только притворялся, что любил, чтобы стать папой… Почему ты упираешься? Я все знаю. Я знаю, как ты в Кордове влюбил в себя дочь мага: она отдала тебе за любовь чародейские книги, а когда гнался за тобой ее отец, ты укрылся, повиснув под мостом, перекинутым через страшный океан. Какой же человек мог так долго висеть под мостом на руках? Они тебя поддерживали. А потом Математик взял тебя на свои крылья и перенес через море…
— И вот, слушая тогда Гериберта, я подумал, Аарон, что если бросить на одну чашу весов все сокровища добродетели и все богатства святости, а на другую грех кичливой закоснелой темноты, то, пожалуй, не помилует бог эту душу, — сказал Сильвестр Второй несколько дней спустя после смерти Оттона. — Я уже хотел было сказать это архиепископу, но тут врач как раз приподнял завесу и махнул, чтобы я подошел к ложу императора.