Аарон с болью подумал, как сваленное бурей тоненькое, стройное деревцо может, падая, повредить мощный ствол.
Феодора Стефания сделала еще несколько шагов. Подошла к двери, в которой виднелась фигура Тимофея.
— А ты, граф Тускуланский? — спросила она странно изменившимся, неожиданно низким, вибрирующим голосом. — Твое место тоже в Риме.
Он ответил ей полным неописуемого презрения взглядом.
Она даже вздрогнула и побледнела.
— Ты не хочешь быть подле патриция?
— Я буду подле патриция. Именно к нему я и отправлюсь. И вернусь с ним.
Воцарилась тишина. Не черные и зеленые — а две пары зеленых глаз скрестились. Но только об одних глазах подумал про себя Аарон, что они холодные, зеленые.
— Больше ничего мне не скажешь? — Голос Феодоры Стефании прозвучал еще ниже, чем перед этим.
Аарону показалось на миг, что по лицу Тимофея пробежала тень волнения, которое он так часто на этом лице замечал в прошлые годы. Но нет, ему показалось.
Ничего, кроме спокойного, холодного презрения не слышалось в голосе Тимофея, когда, кривя рот и обнажив щербину в зубах, ответил Феодоре Стефании, что, конечно, скажет ей кое-что, но только когда вернется.
И, произнеся это, направился к воротам замка.
Аарон кинулся за ним.
— Куда ты? — воскликнул он удивленно, схватив его за руку.
— Я ведь сказал. В Польшу, к славянам.
11
Четыре месяца странствовал Тимофей, прежде чем добрался до Польши. Аарон, прежде чем осесть в Тынецком монастыре, скитался одиннадцать лет. Удивительные это были скитания! Зигзагами вели они дитя Ирландии через Прованс, Бургундию, обе Лотарингии, королевскую Францию, Аквитанию, Каталонское графство и превосходящую их чудесами Андалузию, находящуюся под властью Полумесяца. Путешествие свое Аарон начал спустя два месяца после смерти Оттона: Сильвестр Второй поручил ему творить милосердные дела за границами христианского мира. В далекой, неверной Кордове посланник папы должен был выкупить евнухов христианского происхождения. Покидая Рим, Аарон предполагал, что вернется спустя неполный год — но так никогда и не вернулся.
Страхом наполнилась его мысль о трудностях и опасностях необычного путешествия. Какое-то время он даже пытался противиться воле папы, умолял, отчаивался, плакал. Напрасно. На сей раз Сильвестр Второй был бесчувствен, строг, неумолим. Не дал убедить себя уверениями, что выбор его неудачен, что хорошо известная ему неумелость Аарона помешает справиться со столь опасным поручением.
— Ты не один поедешь, — брюзгливо ответил Сильвестр Второй. — Я вовсе не требую от тебя ловкости, ловкачами будут другие. А ехать с ними, руководить ими должен тот, кому я безоговорочно доверяю, кто умеет говорить и читать по-гречески. — После чего уже мягче добавил: кому много дано, с того много и спрашивается, неужели Аарон не помнит, что именно так сказал спаситель? — Тяжким и опасным путешествием должен ты, сын мой, платить за право принадлежать к благородной общине, черпающей свою мощь из мудрости церкви.
— Неужели я еще не заплатил бесчисленными отказами? — с горечью ответил молодой монах.
Ответом своим он не разгневал папу. Наоборот, впервые после смерти Оттона заискрилась в карих глазах улыбка, добрая улыбка, полная истинно отцовской сердечности.
— Мы с тобой столько говорили, сын мой, о мудрости, которая является источником силы церкви. Но никогда еще не размышляли о том, чему, собственно, должна служить эта чудесная сила. В библиотеках Кордовы, куда тебе советую заглянуть, много есть греческих книг, посвященных истории языческих империй, Египта и Вавилона. Мне пересказывали содержание этих книг: много там есть любопытного, а любопытнее всего сведения, что в этих империях тоже были блистательные объединения жрецов, владеющих великой мощью, почерпнутой в мудрости. И я не раз задумывался, не будут ли в день последнего страшного суда эти египетские и вавилонские мудрецы взывать, указывая на наше единение, Петрову церковь: почему же ты, господи, их поставил одесную, а нас ошую? Ведь мы же одинаковы! И я размышлял, неужели наше превосходство над ними только в том, что мы появились на свет после жертвенного распятия, а они задолго до сошествия спасителя превратились в прах? И я пришел к тому, что это не единственная разница: по этим греческим книгам жрецы Египта и Вавилона черпали силу из мудрости для того, чтобы она служила сама себе: сила ради силы. А для нашего единения милосердие божие собственным примером определило служение: мы для того черпаем силу из мудрости, чтобы она служила не самой себе, а любви и доброте. Ты помнишь мою лекцию в Реймсе о механике? Я говорил тогда, что каждое существо и каждый предмет, который двигается, проделывает путь откуда-то куда-то: путь между двумя точками — исходной точкой и точкой конечной. Могущество церкви — это также существо, пребывающее в неустанном движении: ее исходная точка — мудрость, конечная — доброта и любовь. Так что не стремись, сын мой, повиснуть, вопреки законам механики, насилуя природу вещей, на половине пути: пусть твоя сила, почерпнутая в мудрости, не служит только сама себе — тут ты уподобишься омерзительному скорпиону, который, свернувшись в кольцо, сам себя убивает: помни, что ты вступил в служение доброте и любви. Я посылаю тебя, Аарон, чтобы ты много сделал для тех, кто мал, меньше всех и беднее всех…