Когда в Мерзебурге преклонил колено князь Болеслав пред королем Генрихом и вложил свои руки в его ладони, епископ Дитмар, ехидно усмехаясь, проворчал, что, как гласит старая поговорка, кто поздно приходит в гости, тому остаются одни кости. И если бы Болеслав вместо того, чтобы корчить обиженную мину, десять лет назад решил вложить свои руки в королевские, как сейчас, то получил бы из этих священных рук не только Лужицы, но и Чехию. Рихезе и Аарону не очень приятно было наблюдать за той церемонией. Аарон даже подумал меланхолично, что он совершенно не разбирается в сути войны.
Просто не понимает, и все, как же так: ведь война потому только и началась, что Болеслав не хотел ничего брать из рук Генриха, и длилась потом много лет, Болеслав как будто все время побеждал, и вот война кончилась, а Болеслав преклоняет колено перед Генрихом и из его рук покорно принимает земли, на которых победно стоят польские дружины…
Но и Рихеза и Аарон радовались, что не славянский князь из рук германского короля, а римский патриций из рук римского императора принимает свой лен. Потому сейчас преклоняет колено Болеслав, чтобы спустя два-три месяца перед ним преклонился, как перед императорским наместником, Рим.
И вот не преклонится Рим. Не преклонится, потому что расхотелось Болеславу ехать в Вечный город. Почему? Темный варвар, неотесанный мужлан, не понимающий, что для него важнее всего? Или же злоехидная душа, радующаяся, что имеет возможность досадить тому, пред кем вынужден был преклонить колено?!
Аарон даже не пытался утешить Рихезу. В конце концов он приехал в эту страну по ее настоянию. Поверил ей, что именно здесь — и нигде больше — пылает еще, как она говорила, пламень веры и могущества, из которого ангелы куют рубины для диадемы, истинно императорской диадемы, достойной украсить чело тех, кто воплотит все самые смелые мечтания Оттона III о всемирной империи. Были и другие причины, которые склонили Аарона расстаться с монастырскими школами на Мозеле. Но Аарон не любил о них говорить, даже с Рихезой. Ведь и эти причины связывались с мечтами о поездке Болеслава в Рим. И так разочарование, и этак. Аарону даже плакать захотелось при мысли, что если бы не те и не эти мечты, связанные с особой Болеслава — мечтания, с осуществлением которых Болеслав, оказывается, вовсе не торопится, видимо, просто не дорос еще до них, — если бы не это, то он бы, Аарон, мог стать во главе школы риторики, грамматики, философии, школы, превосходящей непомерно расхваливаемую повсюду школу Фульбера в Шартре.
Рихеза на сей раз не проявила никакого интереса к тому, как разросся монастырь в Тынце, который она сама же и основала. Все подгоняла Аарона, чтобы немедленно собирался в дорогу. Она возьмет его в Краков. По дороге придумают, как действовать. Да что там действовать — надо прежде вызнать, почему именно так получилось.
— Я думала, что если отец уперся, то хотя бы Мешко пошлет в Рим. Мы бы с ним и поехали: я, ты и Тимофей, ну, может быть, и Антоний. Только отец велел Мешко ехать в Прагу, к Удальриху.
И действительно, в Кракове они уже застали нескольких чешских вельмож, присланных князем Удальрихом в качестве заложников. Они не проявляли никакого беспокойства или озабоченности — видимо, были уверены в благополучном исходе переговоров в Праге. Зато полны были лихорадочного любопытства: прохаживаясь по длинной галерее Вавельского замка, то и дело заглядывали сквозь деревянную решетку в большую, заваленную цветными подушками комнату. На подушках неподвижно лежал богато одетый человек. Они знали, что лежит он вот так уже одиннадцать лет, изредка вставая, чтобы бесшумно пройтись по мягкому ковру. А иногда, как рассказала чехам замковая стража, встанет перед решеткой, вцепится в нее руками и поет, поет часами, но негромко и даже приятно, так что ему не препятствуют; а потом выпоется, ляжет — и сразу спать. А по большим праздникам его ведут к епископскому столу или к самому князю, когда тот в Краков приезжает. Сидит за столом недвижно, сам себе не нарежет, не намажет, из кувшина в чашу не нальет — все это для него епископ делает или князь.