Аарон заколебался. Идти или ожидать Герберта? Ведь он же, вернувшись к себе, может спросить о нем. Аарон, правда, был уверен, что в такую позднюю пору Герберт не захочет с ним разговаривать, отошлет в монастырь и велит прийти завтра. Но надо все же подождать, заступить Герберту дорогу, спросить. Раздражало одно, почему так долго не выходят из церкви; раздражало и мучило: так он никогда и не узнает, о чем там сейчас говорят. А вдруг Пилу удастся вымолить не только жизнь, но целость членов Филагата. Правда, Аарон не был уже в этот миг совершенно уверен, стоит ли проявлять милосердие к обреченному греку; страшная раздвоенность терзала его, почти бессмысленно он шептал: "Война войне". От предрассветного холода Аарона колотило куда сильнее, чем копейщиков, а ведь одет он был куда теплее их.
К счастью для него, Герберт вышел из церкви первым. Аарон, все сильнее трясясь, подошел и назвал свое имя. И как же он был удивлен, когда Герберт приказал ему тут же идти с ним, добавив, что ночь — самая лучшая пора для ученых разговоров.
Они не стали ждать, когда Оттон выйдет из церкви. Несмотря на все, чему он был свидетель, Аарон не мог не поразиться свободе, с какой Герберт пренебрегал церемониалом. Копейщики замерли недвижно, склонив копья остриями к земле, епископ Хильдибальд преклонил колени, а Герберт даже по оглянулся, удаляясь быстрыми шагами человека, занятого исключительно своими делами. Аарон поспешил за ним, то и дело оглядываясь. При свете факела мелькнуло лицо Феодоры Стефании и вновь утонуло во тьме. И вдруг Аарону стало жаль, что он ждал и дождался Герберта; вдруг он понял, что ведь куда важнее для него в этот момент разговор Тимофея с маркграфом Экгардтом. Только маркграф может точно описать странный путь Феодоры Стефании от Капитолия на Авентин. Только у него можно узнать, как же получилось, что супруга Кресценция, супруга одного из врагов императора и папы, который еще сопротивляется, удостоилась чести не только припадать к императорской ноге, но и непонятного права капризно говорить ему: "Я спать хочу" — и его императорское величество считается с ее капризом, чуть ли не извиняется!
Из темноты вдруг предстали пред глазами Аарона руки Тимофея, резко скользящие по мрамору колонны: вверх-вниз… вверх-вниз… и снова вверх-вниз… вверх… и снова вверх-вниз…
И словно молния озарила вдруг Аарона до самых скрытых закоулков его мысли: Аталанта его снов уже не мчится по размокшей земле к разъяренному вепрю, усталая, она присела у обутых в золото королевских ног, припала к ним щекой… Даже дыхание у него перехватило от неожиданно нахлынувшей волны приязни к Тимофею… волны такой крутой, такой вспененной, как никогда доселе. Бедный обманутый, жестоко обиженный Тимофей! Разве папа не обещал ему Феодору Стефанию? Разве не клялся, что она станет его законной женой сразу же, как только овдовеет? Разве император не поддержал своим торжественным согласием папского обещания? И вот, хотя Кресценций еще жив, хотя Феодора Стефания еще чужая жена, хотя торжественно обещана другому — ее забрал себе Оттон… и властной, поистине безжалостной рукой — рукой, вооруженной в тысячи саксонских копий и франкских топоров, — забрал у безоружного, всегда верного ему Тимофея. Перехватил с дороги, которая ведет от Капитолия мимо шести виселиц. С дороги, на которой Тимофею достался только один не то сорванный с ноги, не то сброшенный башмак.
6
Феодору Стефанию вырвал из рук шестерых воинов лично маркграф Экгардт. Он как раз расставлял своих людей вокруг старого величественного здания театра Марцелла, когда до него донесся от портика Октавии душераздирающий женский крик. Он послал трех воинов посмотреть, что там творится. Те не вернулись, женский крик усиливался, а его сопровождал все более громкий, все более веселый, все более дикий мужской хохот. Экгардт пошел сам: хотя он был уже не молод, но мгновенно пересек поистине юношеским шагом расстояние, отделявшее портик Октавии от театра. Там он увидел посланных воинов, которые, привалясь к колоннам, весело гоготали, хватаясь за бока, а в глубине портика разглядел молодую женщину в зеленом платье, яростно борющуюся, хотя явно уже остатком сил, с шестерыми саксами в темных кафтанах и блестящих плоских шлемах.
На грозный окрик маркграфа воины выпустили жертву, отпрянули, но все еще кричали, смеялись, дергали ее за волосы и за платье, даже когда она уже стояла на коленях перед Экгардтом, судорожно обхватив его ноги полной, соблазнительно белой рукой, еле прикрытой остатками платья.