— Нет, ты всё равно не исправима, — приговор мне выносят с тяжёлым вздохом.
А я согласно и важно киваю, разминаю незаметно затёкшую шею, информирую попутно и печально:
— Любош уже уехал.
— А он тебе был нужен? — Фанчи фыркает, и к её слишком явному недовольству примешивается привычная насмешка.
Ворчать долго она не умеет.
— Да, начинать утро с его дифирамб в мою честь гораздо приятней, чем с твоих поучительных речей, — я потягиваюсь.
Встаю, чтобы к распахнутому окну подойти, взглянуть на ещё тихую и пустынную улицу, багряную черепицу крыш и виднеющиеся сквозь утренний туман шпили Тынского храма. Застыть и, грея руки о чашку, настроиться на длинный день.
Похвалу.
И ругань.
Корректор будет хвалить, метранпаж[1] ругаться…
— Ты успела написать интервью?
— Успела, — я подтверждаю, прислоняюсь к раме и смешанный с утренней сырой прохладой аромат кофе вдыхаю, — написала, прочитала и перечитала. Материал готов. Можно показывать, утверждать и сдавать на выпуск.
Поскольку интервью с доном Диего заявлено в апрельский номер, который пятого числа — по сложившейся традиции и устоявшемуся правилу — должен оказаться на всех прилавках и витринах книжных.
До пятого же осталось меньше недели.
И главный метранпаж журнала Йозеф уже рвёт на себе и без того редкие седые волосы, требует его уволить и, вспоминая Карела Чапека, драматично интересуется «о чём, собственно, думают господа редакторы»[2], проворачивая подобные авантюры.
Или не думают.
Ибо не на коленке и не за полчаса верстается номер и текст не утверждается не глядя. Тексты вообще следует в первую очередь показывать Йозефу, а не корректору, выпускающему редактору и Любошу.
Ведь Йозефу, а не кому-либо другому из господ хороших, умещать в полосы всё, что с излишком посылает редакция, воображая будто он, Йозеф, по меньшей мере кудесник, а не скромный метранпаж, и чудеса творить умеет.
Впрочем, умеет.
Творит чудеса.
И весь материал в полосы укладывает виртуозно, компонует его с фотографиями, кои тоже все присылают исключительно в последний момент, и превосходный оригинал-макет Любошу гордо ежемесячно являет.
— Отправишь или поедешь? — Фанчи интересуется.
Выдергивает из сонной апатии напополам с задумчивостью.
И головой, дабы очнуться от ленивых мыслей, приходится встряхнуть, отойти от окна и чашку вымыть.
— Поеду, — я решаю быстро, кричу уже из коридора и в ванную, разбегаясь, качусь по глянцу пола и размахивая для равновесия руками, — хотя бы проснусь окончательно и поругаюсь с Йозефом!
Что по обыкновению попробует урезать половину текста, а я по всё тому же обыкновению буду сражаться за каждое слово.
Спорить.
До крика и хрипоты.
Доказывать, убеждать, объяснять свою точку зрения, забывая о Любоше, который, как всегда, займет роль стороннего наблюдателя и зрителя и на гнетуще мрачные предвещания Йозефа о крахе и безмозглости некоторых юных госпож будет лишь таинственно улыбаться.
Ожидать, когда в споре родится истина.
Или хотя бы окончательный вариант интервью.
Что да, рождается.
Летит на стол Любоша в одиннадцатом часу утра, а мы с Йозефом расходимся, перестаем нависать, почти бодаясь лбами, над столом и в кресла устало плюхаемся.
Переглядываемся неприязненно.
— Можно отправлять Кармен на согласование. Думаю, дон Диего останется доволен нашей работой, — Любош, отнимая руку от щеки, замечает учтиво и певуче.
— Будет, — Йозеф пренебрежительно фыркает, — только где, позвольте спросить, господин хороший наш главный редактор, носит господина Марека? Почему фотографии, что должны были лежать на моём столе ещё пару недель назад, до сих пор я не увидел?!
— Потому что презентация была только вчера вечером, — Любош отбривает хладнокровно и чёрную папку по глади стола прицельно запускает к Йозефу, — смотрите, дорогой мой Йозеф. Марек принес их, пока вы… дискуссировали.
— Принёс и сбежал, — главный метранпаж надувается возмущением.
Рассматривает хмуро первые снимки, что даже с моего места и в перевёрнутом виде кажутся хорошими, но Йозеф — это Йозеф и первоклассный выпуск, по его убеждению, без скандала, трагизма и вымотанных нервов получиться не может, поэтому Любош, как человек опытный, звонит Мареку без просьб, а я кидаю сочувственный взгляд и удираю.
К кофе.
И тишине.
А ещё к самому вкусному яблочному штруделю во всей Праге, который подают на огромной белоснежной тарелке с пломбиром и мятой, посыпают корицей, сахарной пудрой и… и продолжить предвкушать встречу с прекрасным не получается.