Когда «Лада» взлетает, как в постановочной сцене дешевого боевика, в воздух, отлетает на нас, а я не успеваю вывернуть руль.
Сделать хоть что-то…
— Мелкому было бы уже два месяца, — я шепчу, но мама услышит. — Мы так и не успели придумать ему имя.
Узнать пол.
Сказать.
Моим родителям, которые были в Карловых Варах. И по скайпу Алёнка отказалась им рассказывать. Она строила планы на грандиозный семейный вечер, представляла знакомство наших родителей и рассказ о поданном в загс заявлении предвкушала.
Давала дикие версии, как огорошить новостью о скором новом статусе бабушек и дедушек.
Хохотала.
— Лариса Карловна права: это я виноват. Она просила остаться до утра, а я настоял… Если бы не я, Алёнка и мелкий были бы живы, мам…
— Димка… — мама говорит жалобно.
Слышатся слёзы.
Что сводят скулы от ненависти к самому себе, заставляют потушить третью по счёту папиросу о правую ладонь, которая всё равно не чувствует.
Нет чёртовой боли.
Только медленно расползающаяся краснота, глядя на которую получается взять себя в руки, произнести решительно:
— Я справлюсь, мам. Ты только не переживай…
Попросить.
Глупо.
Переживать она всё равно будет.
Будет пить украдкой таблетки и мерить давление, доставать и обратно убирать загранпаспорт, метаться по спальне от беспокойства и шёпотом, забывая, что они теперь живут в квартире вдвоём, выговаривать отцу, что он отпустил, дал мне уехать в феврале.
— Мы тебя очень любим, Димка, — мама говорит сердито.
И это уже знаю я.
Любят.
Любит, пусть мама она мне и не родная. И с отцом они поженились, когда мне было уже пятнадцать. И первые четыре года я звал новую жену отца Ингой.
Ингой Вацловной, когда злился и издевался.
Немкой, когда мы безбожно и вдрызг ругались. Притирались, учились жить вместе. Одной семьей, в которой вместе с мачехой появилась сестра с мальчишеским дурацким прозвищем и с чешской подругой по имени Квета.
— И всегда ждём. И тебя, и Вету, — мама вздыхает, успокаивается.
Просит неожиданно:
— Присмотри за ней, Дим. Ей сейчас… тяжело.
— Почему? — вопрос вырывается невольно.
От замешательства, которое перебивает даже боль и ненависть, отодвигает их на задний план, заставляет поперхнуться дымом, сквозь который отчётливо всплывает образ Север.
Её беззаботная улыбка.
Вечное веселье и безалаберность в глазах цвета северного сияния.
— Потому. Спроси у неё сам, Димка, и не будь дураком, — мама выговаривает недовольно и раздражённо.
Удивляет ещё больше.
И дураком себя почувствовать получается.
— Мам… — я тяну, пожалуй, растеряно.
А она передразнивает насмешливо:
— Дим…
Собирается сказать что-то ещё, но где-то там, за несколько тысяч километров от Кутна-Горы и Чехии, раздаётся стук в дверь, звучит вопрос и мама, незримо присутствующая рядом, отдаляется.
Исчезает.
Пусть её голос ещё и звучит в динамике:
— Ты вставай, ребёнок, и не пропадай, а мне ещё работать надо.
Решать куда девать Смирнова из триста пятой, о чём уже жалобно докладывают, просят кому-нибудь позвонить и о переводе договориться.
— Я не забуду поздравить и звонить буду, мам, — я обещаю.
И она — уже совсем далёкая — соглашается машинально, отключается поспешно, и мне остаётся только слушать короткие гудки.
Думать, что мне такая работа больше не светит.
И что делать со Смирновым из триста пятой у меня уже никто никогда не спросит. Не придётся больше переступать через красную линию в операционной, одеваться, подмигивая медсестре просто так и напевая какую-нибудь ерунду, держать скальпель и разрез одним ровным привычным движением делать.
— Ничего и никогда, Айт, больше не будет, — я произношу вслух.
И собственный голос в гулкой пустоте огромного дома тонет.
Душит.
Режет разноцветной и острой, как стекляшки в калейдоскопе, яростью. И подняться получается легко, пнуть пустую бутылку около кровати, спуститься, шатаясь, по качающейся перед глазами лестнице на первый этаж и очередную пустую бутылку со столика в прихожей подхватить.
Швырнуть об стену.
И стеклянный звон, заполняющий дом, послушать. И ещё одну бутылку с недопитым ромом разбить, посмотреть на россыпь острых неровных осколков.