После молчания длинной в вечность.
И долгого взгляда.
— Больницы, — я за ним повторяю согласно.
Не продолжаю.
И первым неохотно сдается он.
— Я был на конференции. Институт света Макса Планка. Снимки для научного журнала, поэтому Любош может не волноваться, — Марек рассказывает скрипуче, взвешивает каждое слово, отчего они, слова, кажутся ненадежными и ломкими. — На врагов я не работаю, интересы родины не предаю.
— Молодец.
— В детстве я часто здесь бывал, гостил у дяди с тятей. Они сейчас перебрались в Нюрнберг, — мою похвалу и иронию он игнорирует, смотрит сквозь меня на церковь, и передернуть плечами от его пустого взгляда не позволяет только гордость. — Конференция закончилась рано, поэтому я решил прогуляться. Поезд до Нюрнберга в половину десятого, — рукав куртки Марек приподнимает, смотрит на часы, чтобы после перевести взгляд на меня и вежливо уведомить. — Я провожу тебя до машины. Мы близко от Швабаханлаге.
— Спасибо.
— Пожалуйста, — он хмыкает.
Встает.
Протягивает галантно руку.
И до машины мы добираемся в тишине.
Без разговоров, на которые найти сил не получается. Они, силы, исчезают как-то враз, уползают, превращаясь в стелющийся по земле туман. И усталость наваливается мгновенно, пробирает на пару с холодом до костей, и думать, что до Праги триста километров, не хочется.
Думать не хочется, но приходится.
Думать и на внезапный вопрос отвечать. А сначала лезть в недра машины и туфли, попутно суя Мареку лезущую под руку коробку, искать.
Переспрашивать растерянно:
— Что?
— Ты в своем уме, Квета?! Ты хоть представляешь, сколько она стоит? — он вопрошает.
Даже орет.
Возмущенно.
И этого возмущения куда больше, чем когда я вырывалась в проулке, отказалась идти в полицию и привязалась с вопросом про обувной. И лоб, чтобы собрать мысли в кучу, приходится потереть найденной туфлей и на сидении устроиться удобней.
Взглянуть на Марека снизу вверх.
— Она?
— Кукла! — он выплевывает яростно, убивает взглядом, и по боку уже раскрытой коробки показательно стучит. — Тебе подарили ее позавчера. Забыла?
— Нет.
И да.
Позавчера Ага дала визитку профессора Вайнриха, и неизвестный пан, пришедший из девятнадцатого столетия, волновать меня перестал.
И его коробку я закинула на заднее сидение.
Не думала.
О кукле и её бутылочного цвета глазах, что слишком ярки и живы для игрушки. Там, в кофейне, они смотрели в душу, знали обо мне всё. И может именно поэтому я больше не смогла открыть коробку, поднять крышку похожей на гроб шкатулки, взглянуть ещё раз на неё.
И восхищение Аги к шедевру кукольного дела и старине я разделить не смогла, и спор Любоша с Мареком и Алехандро в попытке определить эпоху и наряда, и куклы не поддержала, не ответила всем и сразу почему мне и почему такой странный подарок.
Тревожный подарок.
От которого на душе гулко воют гиены, делают круги вокруг противно ноющего сердца, сжимают его в нехорошем предчувствии, и касаться подарка больше не хочется.
Не получать бы его.
Не думать, не знать, не помнить.
Забыть взаправду.
Сделать вид, что куклы нет и учтивого пана не было. Была неприятная, но не страшная встреча в венской кофейне, кокетливые взгляды Аги на Марека, обольстительные улыбки Алехандро и его просьба показать ему город.
Дать номер телефона.
Формальная просьба.
И широкий галантный жест, ибо мой номер и даже адрес у Алехандро явно есть и так: служба безопасности «Сорха-и-Веласко» работать плохо не могла. И давать ему разрешение позвонить и пригласить под темным взглядом Любоша было тоже формально и неприятно, но отказать нельзя.
И не улыбаться было нельзя.
И держаться получалось, лишь сжимая согнутую пополам визитку Дитриха Вайнриха, который был куда важнее ювелирных принцев и всех кукол мира.
— Квета, ты понимаешь, что она очень ценная? — Марек смотрит так, словно я подожгла Тынский храм иль взорвала Карлов мост. — Её не меньше ста лет! Я бы даже сказал, что больше двухсот!
— Ты разбираешься в куклах?
— В Нюрнберге есть музей игрушек. Моя тётя работает там, и у неё одна из самых больших коллекций кукол во всей Германии, — меня просвещают ледяным тоном, сверкают глазами, что кажутся стальными и холодными
— Позавчера ты об этом не говорил.
— Позавчера… — он запинается, и тень, скользнувшую по его лицу, я понять не успеваю, — было многолюдно. О таких вещах при всех не рассказывают.
— О таких вещах кричат на безлюдных стоянках.