Предполагаю:
— Пожизненно?
— Думаешь? — Любош фыркает воинственно, отбрасывает с глаз льняной и кудрявый чуб, склоняет голову вправо, напоминая бойцового петуха.
И желтый шейный платок, выбившийся из-под ворота кипенно-белой рубашки, сходство только усиливает.
— Уверена, — я подтверждаю с удовольствием.
Бросаю быстрый взгляд на часы, что показывают третий час пополудни, намекают на пропущенный обед. Возвращаюсь к рассматриванию родного начальства и лучшего друга в одном лице.
Пытаюсь угадать причину вселенского недовольства и острых морщинок, что собираются в уголках голубых глаз и узкими стеклами очков лишь подчеркиваются.
Напоминают про возраст и скорый день рождения.
Мой.
— Томаш такой жертвы не заслуживает… — Любош, то ли тоскливо утверждая, то ли задумчиво вопрошая, бормочет невнятно.
Дает ответ на незаданный вслух вопрос, и сдержать смешок сложно, но я стараюсь, начинаю торжественно и руку в клятвенном жесте поднимаю:
— Нет, даже если он опять сдал материал, не расставив гачек и чарок[1].
— Не напоминай, — главный редактор «Dandy» нервно вздрагивает, отшатывается, опускаясь наконец в кресло и переставая нависать над столом.
Вытягивает ноги, крутит носами щегольских ботинок, и объяснений, давая остыть окончательно, я терпеливо жду. Думаю, что с диакритикой после выволочки Томаш, видимо, все же подружился, поэтому накосячил в чём-то другом.
Не накосячить Томаш Биба не мог.
— «Сорха-и-Веласко», — Любош после пяти минут скорби, траурного молчания и гипнотизирования потолка все же заговаривает, сообщает весомо и патетично.
Заставляет вздрогнуть уже меня.
Поскольку о ювелирном доме «Сорха-и-Веласко» последние два дня говорили даже те, кто был слишком далек от ювелирного дела и любых украшений. Знаменитый дом со знаменитой и длинной историей, которая началась еще в середине позапрошлого века.
И уже тогда их диковинные украшения поражали многих.
Околдовывали, развязывая кошельки.
Разоряли, но… того стоили.
И три месяца, потраченных на переговоры с представителями, секретарями, поверенными-доверенными и прочими-прочими-прочими ради интервью с самим доном Диего де Сорха-и-Веласко, тоже того стоили.
Они окупились.
Владелец прославленного дома согласился на встречу и беседу, эксклюзивное интервью только для нашего журнала. И курьер пару недель назад доставил пригласительные на мелованной бумаге с золотым тиснением и вязью слов.
Что сплетались в выставочный зал «Фальконе», расположенный на правом берегу Влатвы и имевший негласное клеймо «для избранных», указывали уже завтрашнюю дату, и нужно было только вписать имена.
Имя.
Томаша Биба, поскольку при всех своих недостатках, кои можно было исчислять сотнями, он обладал одним, но крайне тяжеловесным достоинством: Томаш Биба был прекрасным интервьюером.
Лучшим из лучших.
Тем, кто мог разговорить слепоглухонемого, рассмешить царевну Несмеяну и выведать невзначай все тайны графа Сен-Жермена или Калиостро. Талантливый последователь Бловица[2] располагал к себе людей, очаровывал их и на откровенности толкал непринужденно и виртуозно.
И столь же виртуозно он косячил и влипал в неприятности…
— Что случилось с Томашем?! — логическую цепочку я достраиваю быстро, додумываю тревожную мысль, и глаза от гнева сужаются сами.
— Тебе короткую версию или длинную, как было изложено мне? — Любош предлагает издевательски.
Закидывает ногу на ногу, а я подпираю кулаком щёку.
Соглашаюсь на длинную.
Слушаю про очередные злоключения, которые приводят к фатальным последствиям, обеспечивают койко-местом в больнице и гипсом на ноге.
— Каких фильмов он пересмотрел, решив выпрыгнуть из окна второго этажа без последствий? Кто сказал ему, что кусты шиповника мягки для приземления?! Почему высшие силы решили покарать этого нечестивца за блуд и прелюбодеяния именно сейчас?! — Любош яростную тираду заканчивает драматично.
Надрывно.
Возводит взор к белоснежному потолку, но… ответа высших сил не дожидается, получает лишь мой приземленный вопрос:
— Кто пойдет вместо него?
— Ну…
Кривляться Любош прекращает быстро, перестает гримасничать и взгляд на меня косой и быстрый бросает.
Виноватый взгляд.
И очень понятный.
— Квета, я знаю… — он начинает, спотыкается, замолкает и снова заговаривает, — и я чувствую себя свиньей, которая манипулирует, но…
— Я пойду.
— Что? — Любош покачивается, сдёргивает торопливо очки и белоснежный платок-паше с тёмно-синей каймой из кармана пиджака достаёт.