– Мой «паккард» здесь? – спросил Пембертон.
Бьюкенен кивнул, и Пембертон повысил голос, обращаясь к носильщику, все еще стоявшему на платформе:
– Отнесите мой саквояж на заднее сиденье машины. Дорожный чемодан, что поменьше, привяжите к стойке. Большой можно будет подвезти поездом.
– Тебе не кажется, что стоит сперва поговорить с шерифом? – осторожно осведомился Бьюкенен, передавая Пембертону ключ от «паккарда».
– Зачем мне объясняться с этим сукиным сыном? – фыркнул Пембертон. – Все отлично видели, что там произошло.
Они с Сереной уже устраивались на сиденьях «паккарда», когда сзади к машине бодрым шагом подошел Макдауэлл, и Пембертон увидел, что, несмотря на воскресный наряд, тот при кобуре. Возраст шерифа, как и многих других горных жителей, трудно было определить на глазок. Пембертон предполагал, что ему под пятьдесят, хотя черные как смоль волосы и подтянутое тело подошли бы и более молодому мужчине.
– Едем в мой офис, – объявил Макдауэлл.
– Зачем? – спросил Пембертон. – Я действовал в целях самообороны, что готова подтвердить хоть дюжина человек.
– Я обвиняю вас в нарушении общественного порядка. Штраф десять долларов или неделя в тюремной камере.
Пембертон вынул бумажник и протянул Макдауэллу две пятерки.
– И все равно прокатимся в мой офис, – упрямо повторил Макдауэлл. – Вы не покинете Уэйнсвилл, пока не представите свою версию случившегося в письменном виде.
Их разделяло не более ярда, и ни один не хотел отступить. Чуть подумав, Пембертон пришел к выводу, что драка едва ли окажется полезна.
– Вам и от меня потребуется письменное заявление? – осведомилась Серена.
Макдауэлл воззрился на нее так, будто до сих пор не замечал вовсе.
– Нет.
– Я бы предложила свою помощь, шериф, – пояснила Серена, – но, судя по рассказам моего мужа, вы, вероятно, не захотите принять ее.
– Тут он прав, – отрезал Макдауэлл.
– Тогда я дождусь тебя в машине, – сказала Серена супругу.
По возвращении Пембертон снова уселся на водительское место «паккарда» и повернул ключ зажигания. Наступил на педаль стартера, дернул ручной тормоз, и они пустились в шестимильный путь к лагерю. За окраиной Уэйнсвилла Пембертон снизил скорость, едва они подъехали к пятиакровому пруду у лесопилки; поверхность воды скрывали бревна, увязанные на манер хвороста. Затормозив, Пембертон все же не стал выключать двигатель.
– Это Уилки потребовал расположить лесопилку поближе к городу, – пояснил он. – Не мой выбор, но в итоге все сложилось удачно.
Они смотрели поверх застывшей в пруду флотилии бревен, которая дожидалась рассвета, когда вязанки будут разобраны, погружены на тележки и распилены. Серена окинула беглым взглядом территорию лесопилки, включавшую небольшое строение с двускатной крышей, в котором Уилки и Бьюкенен устроили себе контору. Пембертон указал ей на огромное дерево, возвышавшееся над лесочком позади конторы. Кору покрывали бесформенные рыжие наросты, а верхние ветви стояли высохшие, без листвы.
– Каштановая болезнь.
– Хорошо, что погибают каштаны не сразу, а спустя годы, – уронила Серена. – Это дает нам необходимое время, а также повод предпочесть красное дерево.
Пембертон положил руку на твердый шарик рычага сцепления, переключил передачу, и они двинулись дальше.
– Удивительно, что дороги здесь заасфальтированы, – заметила Серена.
– Далеко не все. Впрочем, эта обустроена еще по крайней мере на протяжении нескольких миль. И дорога до Эшвилла тоже. Поезд домчал бы нас в лагерь быстрее, даже при скорости в полтора десятка миль в час, но так я смогу представить тебе наши владения.
Вскоре они выехали за пределы Уэйнсвилла, и пейзаж постепенно сделался гористым и пустынным, хотя изредка мимо проплывали пастбища, похожие на заплатки зеленого войлока на более грубой ткани. А ведь лето почти настало, понял вдруг Пембертон. Белые лепестки кизила увядали на земле, ветви деревьев покрылись густой зеленью. Они миновали хижину, неподалеку от которой женщина черпала воду из колодца. Женщина была босая, а льнущий к ней светловолосый малыш – в одних штанах, подпоясанных бечевкой.
– Обитатели этих гор… – произнесла Серена, глядя в окно. – Я где-то читала, что благодаря изолированной жизни их речь восходит к елизаветинским временам.
– Бьюкенен придерживается того же мнения, – усмехнулся Пембертон. – И даже ведет особую тетрадь, куда записывает отдельные слова и выражения.