— Хоть бы сладкую лепешку принесла, черт знает, как ты ничего не чувствуешь? Ты что ж, на дармовщинку? — зашипела мне в ухо одна из этих глупых уток, мотаясь взад–вперед по траве под музыку, которую Элла извлекала двумя пальцами.
Но мальчишки все равно приглашали меня танцевать, в особенности сын пастора, который не отступил после неудачи в туннеле. Он посмотрел на меня так, как будто ждал, что сейчас заговорит противовоздушная артиллерия, а потом стащил целый карман пирожных. Так что и я танцевала польку в саду, мы бегали по усыпанным гравием аллеям рядами — девочки с одной стороны, мальчики — с другой: руки вверх, и прыжки то на одной, то на другой ноге; вспотели все чертовски, но это было развлечение, так что уже стемнело, когда мы пошли домой, и Элла провожала нас до ворот, играя на аккордеоне.
На такой, как у Эллы, манере отвечать долго не продержишься. Приближался конец урока, и если фрау Якоби не имела намерения ее прервать, то из–за длинного последнего слова выглядывала отметка десять. Но фрау Якоби прервала, она поднялась из–за кафедры, прошла мимо двери (на мгновение замочная скважина оказалась закрыта), потом, опершись на окно, стала ждать. Элла молчала. Фрау Якоби повторила вопрос, весь ряд у окна поднял вверх руки, правые руки, левые остались под партами, палец на книге. Сквозь щель в досках прекрасно видны белые страницы, где записано исключение Фельтона, все опирались на учебник.
Элла бессмысленно смотрела в пустоту, единственный шанс был — начать все сначала. Но фрау Якоби заставила кого–то другого продолжать урок, не знаю точно, кого, это происходило в той части класса, которая не была мне видна, а голоса я не узнала. Потом фрау Якоби отделилась от окна, направилась прямо к парте Шустера и приказала ему встать. Шустер встал, и в этот момент какой–то предмет упал под парту и разбился.
— Чем ты занимаешься? — спросила фрау Якоби. Шустер пожал плечами и очень покраснел.
— Что ты делал с зеркалом?
— Ничего, — ответил свинья Шустер, и никто его не продал, хотя все знали, что он смотрел на ноги Эсигманн.
— Пожалуйста, продолжай урок.
У Дорис Эсигманн были самые красивые ноги во всей школе. Она брала первенство на всех неофициальных конкурсах, и, если бы когда–нибудь было можно организовать настоящее состязание, она тоже бы выиграла. Так что мы избрали ее главной в классе, хотя Элла Реус вообразила, что у нее с ее ногами тоже есть шансы, но кто–то сказал тогда: «Белесая, как вдова убитого под Ватерлоо», — и она тут же заткнулась.
Шустер склонился набок, оперся на парту и молчал. Он никогда не сидел прямо, только привалившись то одним боком, то другим, при этом колени у него были чуть–чуть расставлены, а ладони покоились на парте. Это была гора мяса, расположившаяся на отдых, даже шаг у него был ленивый, шаг сытого слона. Только в напомаженной голове теплилась жизнь, заплывшая вазелином; голова свободно вращалась на шее направо и налево, стреляя глазами и чавкая.
В классе была абсолютная тишина. Фрау Якоби оперлась на стену. Она ждала — руки скрещены на груди, глаза закрыты. Я видела ее прекрасно, но не могу точно сказать, как она выглядела, думаю, что главная ее черта именно в том и заключалась, что ее нельзя было запомнить, тогда как о других учительницах сразу же можно было сказать: они толстые, худые или не носят лифчика. Она была в том возрасте, когда с помощью бога и нескольких тюбиков крема «Марго» можно спокойно дотянуть до конца.
— Выйди вон, Шустер, — сказала она очень тихо в эту минуту и открыла глаза.
И эта свинья отделилась от парты и направилась к двери, с трудом переставляя ноги.
Я убежала и спряталась в уборной. Отделение для девочек находилось слева, а справа — для мальчиков. Хотя окна и были открыты, в нос мне ударил запах дезинфекции. Но в следующую секунду вошел еще кто–то, так что я едва успела спрятаться в последнее возможное убежище и запереться на железную задвижку.
Той личности, которая вошла после меня, нужна была раковина, соседнее помещение оставалось свободным, и я ясно слышала, как течет вода. «Может, это госпожа Мюллер? — подумала я. — Но что ей нужно па третьем этаже? Уборные есть и на первом. Может, кому–нибудь стало дурно?» Это казалось вполне правдоподобным, но как проверить — в дверях кабины, где и находилась, не было замочной скважины. А потом тот–кто–был–там начал петь. Правда, очень тихо, но с самодовольством, подсказавшим мне десятки предположений. Эти тра–ля–ля, тра–ля–лямы наводили на мысль о человеке, который стоит перед зеркалом и очень доволен тем, что видит. И так как над умывальником действительно было зеркало, то перед ним уж не иначе как красовался эта свинья Шустер. Значит, он вошел в отделение для девочек и теперь умирал от счастья. Меня так и подмывало сказать ему пару теплых слов, но в следующую минуту он принялся поворачивать ручку двери, за которой я находилась. Я молчала как рыба, и он, передумав, вошел в соседнюю кабину. И вот я — соседка Шустера по уборной. Вот его башмаки указывают направление, непригодное, конечно, для девочек, а вот его брюки, широкие, как водосточные трубы. Не знаю, по какой причине доска, разделяющая помещения, не доходила до полу на полметра, и видны были ноги соседа до самых колен. Так что ступни Шустера с пятками, повернутыми к двери, нельзя было спутать, но в следующую секунду эта личность подняла одну ногу, а потом вторую, и так как я не верила, что он со всеми своими килограммами воспарил, то могла не сомневаться, что Шустер взобрался на стульчак.