- Разумно.
Граф подошел к подоконнику, взял пачку денег, сорвал резинку, и у нее на глазах отсчитал ровно пять тысяч.
- Это твое. Пока.
Он ничем ее не обидел, одноразовый любовник, и был нежен с ней в ту ночь. Но сам факт вызывал в ней мерзкое чувство. Конечно, не давала покоя мысль о том: а не обманет ли ее Граф.
Как выяснилось в дальнейшем, беспокоилась она зря.
Через десять дней, Граф подошел к ней в гримерке, и тихо сказал на ухо:
- Дело сделано. Ребята немного перестарались.
Девушка подняла на него глаза, полные ужаса. До нее не сразу дошел смысл сказанных слов.
В тот вечер она позвонила домой. Ей не пришлось задавать маме наводящих вопросов, та разговорилась сама.
- Видит бог, - взволнованно сказала мама, - я никому и никогда не желала зла, за исключением одного человека. Тебе нечего больше бояться девочка. Я ведь все чувствовала, я твоя мать. Неделю назад на Игоря напали какие-то бандиты. Он долго лежал в реанимации, а вчера… Вчера я позвонила его матери. Он умер, доченька, завтра похороны. Живи спокойно.
Хотелось кричать. Она не хотела его смерти! И тут же другая мысль несколько остудила разбушевавшиеся эмоции: то, что случилось, лучший выход из создавшейся ситуации.
Совесть недолго мучила Серафиму. Слишком многое было поставлено на карту.
Спустя пять лет после своего побега, она первый раз приехала в родной город, повидаться с мамой. Серафима заверила ее, что у нее все хорошо. Да, точного адреса пока в Питере нет, она снимает квартиру, но это ненадолго. Скоро все устроится.
Ветреным осенним днем, Серафима зашла на поселковое кладбище. Его могилу она нашла сразу. На небольшой мраморной плите были выбиты год рождения и год смерти. И маленькая фотография. На ней Игорь улыбался, и вообще, производил впечатление вполне доброжелательного молодого человека.
Совесть молчала. Дотронувшись рукой до холодной мраморной плиты, Серафима испытала сожаление по поводу того, что Игорь так и не узнал, кто явился причиной его смерти.
И было еще одно чувство: жаль, что его нельзя наказать дважды.
Глава 4
- Сима, проснись, Сима!
Она услышала взволнованный голос и разлепила непослушные ресницы. Рядом на кровати сидел встревоженный Максим.
- Ну, наконец-то, - он облегченно вздохнул, - ты сильно стонала. Приснилось что-нибудь? Или меня звала?
Серафима промычала в ответ, заодно проверяя, не болит ли горло. Горло не болело. Приподнимаясь на кровати, Серафима небрежным жестом поправила задравшуюся майку.
- Температура есть? – Максим протянул ей градусник. – На, проверь. Если нужны лекарства, я оставил тебе на тумбочке.
- Почему оставил? – шепотом спросила она, потому что громче не получилось. Голова была тяжелой, язык не слушался.
- Потому что мне надо уехать, Серафима. Но к обеду я вернусь. Не хотел тебя будить, вот написал записку. Пока полежи в постели, посмотри телевизор.
- Где записка?
- Вот, - он протянул ей листок бумаги.
- «Уважаемая Серафима, - вслух прочитала она, - я вынужден тебя оставить. Буду в четыре часа. Дня. Чувствуй себя, как дома. Лекарства на тумбочке. Целую. Постскриптум. Звони, если что". Да, - протянула она, - какатум нон эст пиктум. Ну и почерк у тебя.
- Еще раз, - переспросил Максим, - там так написано?
- Нет, это я говорю: накакано, не значит нарисовано. Латынь.
- Серафима, - он глубоко вздохнул, - даже непривычно как-то, что в моей постели находится умная женщина.
Она хмыкнула. Раз усвоенная, старая институтская истина редко давала осечку. Конечно, Максим шутил. Но так или иначе, произнесенное вслух изречение вызывало неизменное удивление в глазах окружающих. Иногда плохо скрытое, реже хорошо скрытое. Но одинаково читаемое. Особенно в том случае, когда общение предполагалось кратковременное и приходилось срочно заботиться о том, чтобы у собеседника сложился выгодный образ.
Серафима поставила градусник под мышку скорее для внутреннего спокойствия. Она чувствовала: температуры нет.
- Подождешь меня? – Максим, по всей видимости, торопился не сильно. Он продолжал сидеть в кресле и задавать глупые вопросы. – Надеюсь, ты не собираешься сейчас срываться домой?