Он не упускал из виду и русско-финляндскую выставку, которая была уже в работе и в конечном результате могла бы послужить основанием для учреждения нового творческого объединения в России. С этой целью в начале осени он ездил вместе с княгиней Тенишевой в Гельсингфорс (ныне Хельсинки) к открытию ежегодной художественной выставки в Национальном музее Атенеум для отбора произведений на петербургский вернисаж. Тогда же он поделился с Тенишевой своей последней идеей об издании нового художественного журнала. Всё свидетельствовало о том, что его идея вдохновила княгиню.
Дягилев писал Бенуа в Париж 8 (20) октября 1897 года: «…я весь в проектах, один грандиознее другого. Теперь проектирую этот журнал, в котором думаю объединить всю нашу художественную жизнь, то есть в иллюстрациях помещать истинную живопись, в статьях говорить откровенно, что думаю, затем от имени журнала устраивать серию ежегодных выставок, наконец, примкнуть к журналу новую развивающуюся в Москве и Финляндии отрасль художественной промышленности». Здесь же Дягилев выразил надежду на дружескую поддержку и журнальные статьи Бенуа, а также сообщил о Тенишевой: «Княгиня в Петербурге, и я с ней в большой дружбе. <…> Она полна энергии и, кажется, — денег».
Другим меценатом, которого Дягилев сумел заинтересовать издательским проектом, был Савва Мамонтов. Московский искусствовед, современник Серебряного века Виктор Лобанов свидетельствовал, что «С. И. Мамонтов вспоминал о Дягилеве с удовольствием, увлечённо рассказывая о его квартире на Литейном, где велись беседы о новом журнале. Молодой красавец, с седым вихрем в гуще чёрных волос, с розовыми щеками, горящими глазами, блестящими белыми зубами, задорной торжествующей улыбкой и неизменным моноклем явно вызывал его симпатии». Он считал Дягилева «фигурой замечательной». «Журнал был не только создан им, — говорил Мамонтов, — он был его мыслью, волей, желанием, если хотите, прихотливым напоминанием если не обо всех, то о многих областях нашей художественно-общественной жизни». Чуть позже Мамонтов добавил: «Дягилев умеет зажигать огнём искусства каждого талантливого человека, раздуть искры дарования. <…> Он выбирает не бутоны, а распустившиеся цветы, соединяет таланты в своеобразные букеты». Как показала дальнейшая деятельность Дягилева, особенно в Русских сезонах, «бутоны» он тоже умел выбирать, подпитывать их, готовя к дивному цветению, и с большой помпой публично презентовать.
1897 год был необычайно насыщенным и плодотворным для Дягилева. Ему было чем гордиться: масса художественных проектов — и осуществлённых, и задуманных, плюс шесть опубликованных статей в периодике. К тому же он продолжал брать вокальные уроки у Котоньи. (Вспомним, как своим пением он потряс московского пейзажиста Илью Остроухова.) К концу года мысль о новом журнале и его программе, которая постоянно расширялась, не давала ему покоя. «С журналом, кажется, выйдет нечто огромное», — сообщал о своих делах Дягилев в ноябрьском письме Бенуа в Париж. В его выражениях нередко проскальзывали величественные царские нотки. Единолично делая отбор, он отвечал Бенуа, приславшему из Франции свои работы на русско-финляндскую выставку: «…нам показались недостаточно значительными три бретонских этюда». В другом письме: «Бакст здесь, подл, как всегда. Валечкой мы очень довольны. Он мил, искренен и бросает прежний тон».
Нувель тоже был доволен Дягилевым, о чём писал Сомову 8 ноября 1897 года: «Я нисколько не против Серёжиной деятельности, напротив, она, по-моему, должна принести и приносит огромную пользу». Позднее об этом времени Нувель вспоминал: «Зимой 1897/98 года часто собирались по вечерам в студии у княгини Тенишевой. Дух там царил довольно беспорядочный. Говорили обо всём подряд, и о серьёзных вещах, и о чепухе, составляли планы, спорили об искусстве и залпом пили шампанское, которое текло рекой и которое княгиня очень любила. Обычными сотрапезниками были Дягилев, Философов, Бакст, Серов, когда приезжал из Москвы, я и некоторые другие (Бенуа тогда жил в Париже). В то же время, однако, не забывали и о делах, и Дягилев, с одной стороны, а Философов — с другой, прилагали все силы к тому, чтобы княгиня согласилась дать необходимые средства на создание художественного журнала. Дягилев в основном воздействовал на саму княгиню Тенишеву, которой было лестно выступить в роли мецената, а Философов принялся за княгиню [Святополк-] Четвертинскую, которая имела огромное влияние на свою подругу, представляя собой элемент серьёзный, уравновешенный и вдумчивый».
Шестнадцатого января 1898 года в Музее училища барона Штиглица Дягилев с блеском открыл Выставку русских и финляндских художников, на которой было представлено около трёхсот работ тридцати авторов. Наряду с реалистической традицией в экспозиции хорошо прослеживалась эволюция нового искусства от импрессионизма до символизма. Россию представляли Л. Бакст, Александр Бенуа, О. Браз, А. Васнецов, М. Врубель, К. Коровин, И. Левитан, С. Малютин, М. Нестеров, Л. Пастернак, А. Рябушкин, В. Серов, К. Сомов, М. Якунчикова. Со стороны Финляндии выставлялись В. Бломстед, В. Валлгрен, А. Галлен-Каллела, А. Эдельфельт, М. Энкелл и другие художники. Некоторые из показанных в Петербурге произведений, предоставленных музеями и коллекционерами Гельсингфорса, принадлежали к классической финской школе живописи. «Нам можно бы поучиться у финнов их солидарности и любви к своему национальному искусству», — считал Дягилев. Отмечая, что финские художники «представляют один дух, пропитанный сознанием своей общей силы», он утверждал: «И она есть в их искусстве, эта сила: она заключается в их врождённой любви к своему суровому народному типу, в трогательном отношении к своей бескрасочной природе и, наконец, в восторженном культе финских сказаний. <…> И что особенно подкупает в их вещах — это их огромное умение и оригинальность техники, стоящей вместе с тем вполне на высоте Запада».
Одна из особенностей выставки состояла в том, что почти все произведения были отмечены поиском национального стиля. Если финны обращались к своему древнему эпосу, то русские — к народным сказкам и допетровской истории. Центральное место в экспозиции занимали картины Михаила Врубеля и Аксели Галлен-Каллелы, написанные в ярко выраженном модернистском ключе. Как для многих финских художников, так и для Врубеля это было дебютное выступление в Петербурге. Врубелю от критиков досталось больше всех — его декоративное панно «Утро», которое приобрела на выставке княгиня Тенишева для своего особняка на Английской набережной, называли «самой громадной и самой безобразной картиной». «Видано ли у самых отчаянных из французских декадентов что-нибудь гаже, нелепее и отвратительнее того, что нам тут подаёт г. Врубель?» — возмущался В. В. Стасов.
Саму выставку он назвал «оргией беспутства и безумия», а её устроителя — «декадентским старостой». Стасов обрушил на Дягилева весь свой гнев, осознав «опасность» его идей для русского искусства. Организатор выставки, по словам маститого критика, «с великим рвением и усердием наприглашал множество других новоявленных юродствующих художников, кого из русских, кого из финляндцев, все по декадентской части. <…> Странные вкусы, изумительные фантазии, назначенные помогать водворению и пропагандированию нового дикого искусства!»
Особенно задело Стасова то обстоятельство, что состав и облик экспозиции формировал один человек, и даже не художник-профессионал. Это явление было новым для России. А Стасов считал, что «не надо оставлять на плечах одного всю эту заботу и тягость, которые должны быть распределены по многим разным плечам». Противоположную точку зрения высказал критик С. Голоушев: «…начинание г. Дягилева обещает нам много нового не только в характере наших будущих выставок, но и в самом процессе их организации». Сотрудник газеты «Новое время» Н. Кравченко назвал выставку «очень интересной» и подлил масла в огонь, коснувшись больной и актуальной темы о нелёгком положении молодых художников в Товариществе передвижников, которое совсем «заедает» рутина и в котором падает художественный уровень выставок. Он же высказал такое мнение: «Благодаря появлению этой [русско-финляндской] выставки все прочие выставки сезона будут особенно скучны и монотонны».