Однажды конфликт с Бакстом закончился «ужасной сценой». Спустя много лет Нувель вспоминал, что в тот день «Дягилев и Философов осыпали Бакста упрёками и оскорблениями за его поведение и что Бакст не оставался в долгу и с горячностью защищался». В этой истории был замещай и младший брат Бакста — Исай Розенберг, сотрудник «Петербургской газеты», которого Бенуа прозвал «настоящим газетным детективом». Как стало известно, он в «жареном» виде преподнёс газете одну последнюю «сенсационную» новость, не подлежащую разглашению и полученную «через канал Лёвушки», из кулуарных разговоров в редакции «Мира Искусства». За эту несдержанную болтливость Баксту и попало. Дело кончилось тем, что Дягилев и Философов вышвырнули его за дверь. «Так-таки: схватили, сволокли его, сопротивлявшегося и негодующего, до выходных дверей и вытолкнули на площадку, выбросив вслед и зимнее пальто, и шапку, и калоши», — вспоминал Бенуа об этом «безобразном поступке» двух кузенов, случившемся в марте 1900 года. Вскоре все помирились, кузенов пожурили, и Бакст, по словам Нувеля, «вернулся в отчий дом».
Но не все простили Дягилева. После этого случая К. Сомов написал ему негодующее письмо, в котором «не постеснялся в выражениях» и заявил, что он покидает «Мир Искусства», не желая больше продолжать знакомство с его редактором. Письмо было написано в крайне резкой форме. «Дягилев усмотрел в нём оскорбление, — сообщал Нувель, — и хотел вызвать Сомова на дуэль. Я был выбран посредником. С большим трудом и после бесконечных переговоров мне удалось всё уладить. Но с тех пор никакой близости между Дягилевым и Сомовым не было. Они больше не виделись и перестали обращаться друг к другу на «ты». Однако Сомов продолжал сотрудничать в журнале. Их отношения были корректными и холодными, не более. Впрочем, Сомов никогда не питал много симпатии к Дягилеву, деспотическая натура которого отталкивала его». Не вдаваясь в подробности, Нувель пояснял: «У Сомова была натура мягкая, деликатная и чувствительная, но откровенно прямая и независимая. Всякое проявление спеси, несправедливости, насилия вызывало у него ненависть». А прозорливый Бенуа в этой ненависти к Дягилеву не исключал «чисто личные, интимнейшего порядка основания», намекая на то, что Дягилев отнял у Сомова Философова.
По воспоминаниям Бенуа, «уже через неделю «вышвырнутый» Лёвушка восседал как ни в чём не бывало в своей рабочей комнате в конце коридора и усердно ретушировал фотографии». Философов тоже работал в «задних» комнатах дягилевской квартиры на Литейном проспекте, с окнами во двор, вовсе не парадных и даже не уютных. Свою редакционную «кухню» он очень скоро завалил всякими пакетами, ящиками, грудами цинковых клише, а также изрядным количеством бумаги. «Дима не позволял прибирать периодически образовывавшийся беспорядок, но сам он прекрасно в нём разбирался, — рассказывал Бенуа. — Напротив, в парадных комнатах всё выглядело чинно и изящно. Того требовал Серёжа, и за этим следила старушка-няня, непременная, но совершенно безмолвная председательница ежедневных (с четырёх до семи) чаепитий. В помощь ей был нанят удивительно расторопный молодой лакей Василий, прекрасно подошедший ко всему стилю дягилевского дома». Это был, по словам Добужинского, «черноватый Василий Зуйков, летавший по Петербургу со всякими редакционными поручениями». А в доме он знал всё — где что лежит, будь то затерявшаяся книга или рукопись. Он был образцовым слугой, безгранично преданным Дягилеву, которого он называл «барином». «С нами, — вспоминал Бенуа, — Василий себя держал с разными, очень тонкими оттенками: с одними более фамильярно, с другими менее. Особенно же он уважал Серова, который в свою очередь уважал его». И даже настолько, что однажды Василий получил в подарок от художника акварельный эскиз к портрету Александра III.
Сотрудники редакции, так полюбившие няню Дуню, не без оснований сравнивали её с пушкинской Ариной Родионовной. «И чай казался вкуснее с её появлением, и всему придавался какой-то благодушно-патриархальный оттенок, — вспоминал литературный критик Пётр Перцов. — Именно она с её коричневыми одеждами и неторопливыми движениями вносила в столичную «декадентскую» квартиру отпечаток и уют старопомещичьей усадьбы. Это впечатление ещё усиливалось, когда сам хозяин, сложив с себя «наполеоновское» обличие, появлялся за чайным столом попросту в обломовском халате — правда, изящно-цветистом — и оживлял беседу каким-нибудь забавным эпизодом из превосходно ему известной великосветской хроники или какой-нибудь интересной новинкой из области всё того же, никогда не забываемого «мира искусства».
Старая няня, всем своим видом олицетворявшая ласку и заботу, несомненно, создавала особую атмосферу дома. Она признавала за Дягилевым право быть таким, каков он есть, признавала законность его капризов. И как здесь не вспомнить слова профессорской старой няни из пьесы «Дядя Ваня» Чехова: «Пойдём, светик… Я тебя липовым чаем напою, ножки твои согрею… Богу за тебя помолюсь… У самой-то у меня ноги так и гудут, так и гудут!» Ей нравилось, что у Сергея столько друзей, что он становится кем-то важным, пожалуй, не хуже своего отца, генерала Дягилева.
Деловых визитёров Дягилев принимал в своём увешанном картинами кабинете, сидя в великолепном антикварном кресле XVII века. «У письменного стола сидит сам хозяин — молодой, красивый, с розовым полным лицом, с яркими чёрными глазами, с вечной насмешливо-ласковой улыбкой на крупных сочных губах, — описывал облик Дягилева П. Перцов. — Тёмные волосы подстрижены густой щёткой, и с правой стороны надо лбом резко выделяется парадоксальный клок седины…» Встречу с кружком «Мира Искусства» Перцов относил «к числу самых счастливых обстоятельств» в своей биографии. Появляясь в квартире Дягилева на Литейном проспекте, он всегда заставал там «большое общество в одушевлённой беседе».
«Беседа быстро переходит в спор, моментами почти в крик (резко выделяется высокий голос Нувеля), и снова затихает — под сдержанную речь Бенуа, скептическое замечание Нурока, какой-нибудь выкрик Бакста, — и завершается «председательским» резюме длинного, как циркуль, шагающего из угла в угол Философова… Столы и диваны завалены фотографиями, эстампами, художественными изданиями; стены увешаны картинами. Всё это «modeme»: всё отражает новые течения европейского и русского искусства или же связано с той «стариной», которую признаёт эта новизна», — писал Перцов. По его словам, одна из дивных достопримечательностей интерьера — «висевшая посреди кабинета Дягилева резная деревянная люстра в форме дракона со многими головами». Эта люстра особенно поразила писателя Василия Розанова, приглашённого на редакционное собрание. Он был заметно смущён тем, что впервые попал на вечер к «декадентам».
Дягилев старался привлечь как можно больше сторонников мирискуснического движения. На недолгий период среди них оказался Илья Репин, разногласиями которого со Стасовым Дягилев и воспользовался. Сразу же после выхода первого номера журнала в письме Репина от 13 ноября 1898 года есть такое сообщение: «Сегодня я жду Дягилева потолковать о его журнальных делах. Конечно, этому журналу я сочувствую всей душой. Всё же Дягилев человек со вкусом, с широкой инициативой — не чета бездарному Собко… Какую он, Дягилев, опять выставку делает интернациональную здесь в Петербурге — это будет очень интересно. Да, он шевелит, он на высоте потребностей времени — право, молодец…» Только в первый год издания «Мира Искусства» Дягилев привлёк к сотрудничеству художников и критиков И. Грабаря и Ст. Ноаковского, литераторов П. Боборыкина, Н. Минского, З. Гиппиус, Д. Мережковского, В. Розанова, Ф. Сологуба, И. Ясинского и философа Вл. Соловьёва. В тот же год из иностранных авторов в журнале печатались историки искусства Рихард Мутер, Гуго фон Чуди, писатель и критик Жорис Карл Гюисманс, художник Франц фон Ленбах, композитор Эдвард Григ.
В конце года Дягилев выехал за границу и посетил ряд европейских стран с целью формирования Первой международной выставки картин журнала «Мир Искусства». В Париже он вместе с Тенишевой и её верной спутницей княгиней Святополк-Четвертинской отбирал в мастерских работы художников. Бывший тогда во Франции Константин Сомов с иронией заметил: «Серёжа в Париже оседлал и заговорил княгинь так, что они прямо млеют от него…» Одной своей знакомой по её просьбе он описал Марию Тенишеву: «Она красива, любезна, <…> хорошо одевается, возраста от 35 до 40, но почему-то не имеет никакого женского шарма и потому не опасна для разборчивого и требовательного мужчины». В том же письме Сомов довольно резко высказался о деятельности обеих княгинь: «…эти модницы искусства покупают и смотрят разных новых парижских и других художников, они в погоне за самым модным и неизданным; и лапти, и красные носы им не нужны теперь, как чрез несколько времени не нужно будет и то, за чем они теперь гоняются, — ибо истинного понимания и любви, и серьёзного интереса в этом меценатстве нет».