Один Нижинский, которому супруги Эфрусси обещали заплатить тысячу франков за этот вечер, не смог выступить. Внезапно он заболел брюшным тифом. Такой диагноз поставил доктор С. С. Боткин, находившийся в тот момент в Париже. Из отеля Нижинского перевезли в снятую Дягилевым меблированную квартиру, где он пролежал целый месяц. Поправляясь, он со смехом рассказывал своей сестре Брониславе, что Дягилев, боясь инфекции, «ни разу не навестил его за всё время болезни и разговаривал с ним только из-за двери». Это объяснялось не только страхом перед инфекционной болезнью, но и тем, что неотложных дел у Дягилева после завершения Сезона стало значительно больше. На нём лежала ответственность за огромный артистический коллектив — более трёхсот человек. Он заплатил сполна и выдал обратные билеты в Россию всем оперным и балетным артистам, музыкантам оркестра, московскому хору, а также обслуживающему персоналу.
Поблагодарив артистов за выступления, Дягилев сказал: «Все мы жили околдованные в волшебных садах Армиды. Даже сам воздух, окружавший Русский сезон, казался пьянящим». Ему вторил Бенуа: «Переживаемый период весь какой-то фантастический». Действительно, что-то подобное испытали многие — и русские артисты, и театральная публика Парижа, которая никогда прежде не видела танца столь высокого уровня. А критик Валериан Светлов утверждал: «Это был триумф, событие парижской театральной жизни <…> Первый Русский сезон в Париже впишется золотыми буквами в историю русского балета». И он был прав. Ныне это событие приобрело всемирное значение.
Тем не менее финансовый итог Русского сезона оказался отнюдь не утешительным и не триумфальным. Дягилев столкнулся с довольно серьёзными трудностями, подвергшись мощной атаке кредиторов. «Счета приходили один за другим — из театра, из мастерских, за рекламу. Настоящий дождь счетов, — вспоминала Б. Нижинская. — В комнате рядом со спальней Вацлава на столе лежала целая пачка неоплаченных счетов от доктора и сиделок, из отеля и ресторана».
Через суд департамента Сены Г. Астрюк приступил к процедуре объявления Дягилева банкротом и завладел его единственным имуществом — декорациями и костюмами Русского сезона. Заложив театральный реквизит в Монако, он получил заём в 20 тысяч франков, который использовал для оплаты счетов. Этой ловкой сделкой Астрюк преследовал цель устранить Дягилева как своего соперника, чтобы единолично представлять русский балет на Западе. Но сразу такой подозрительной мысли у Дягилева не возникло. Спасая положение, он изрядно побегал в поисках спонсоров и в конце концов обязался выплатить Астрюку оставшийся долг — 15 тысяч франков — до 7 октября.
Когда Нижинский после болезни немного окреп, Дягилев уехал с ним и Бакстом на минеральные воды в Карлсбад, а затем на отдых в Венецию. Они вместе посещали музеи, художественные галереи и знаменитые венецианские церкви. Вот здесь Дягилев в полной мере раскрыл себя в роли гида и наставника и крепко привил своему юному другу любовь к изобразительному искусству. Вацлаву очень понравилась Венеция. Он описывал её в письмах к матери и сестре как «сказочный, плывущий по воде город, где вместо извозчиков были чёрные гондолы».
Тогда же в Венецию приехала Айседора Дункан, с которой Дягилев, Бакст и Нижинский встретились на светском рауте у маркизы Казати, итальянской аристократки, прославившейся своим пристрастием к немыслимой роскоши и экзотике. Луиза Казати желала стать «живым произведением искусства». Её образ, чаще всего олицетворявший зловещую красоту, был запечатлён многими художниками на 130 живописных, графических и скульптурных портретах. Хотя Лев Бакст был одним из многих её портретистов, именно на нём, театральном художнике, остановила свой выбор Казати, чтобы он помог ей создать огромное количество причудливых повседневных и маскарадных костюмов, которые эксклюзивно для неё изготовлялись.
В дальнейшем со стороны Дягилева было несколько попыток привлечь экстравагантную Луизу Казати к участию в спектаклях «Русских балетов». Ему она понадобилась «просто как восхитительный силуэт», вероятно, так же как и Ида Рубинштейн, полагали наблюдательные современники. В театральных программках имя Казати не встречалось, тем не менее у Бакста сохранился эскиз её восточного костюма к балету «Синий бог», датированный 1912 годом.
На упомянутом выше венецианском рауте за ужином Вацлав сидел рядом с Айседорой, которая вдруг заявила ему, что они непременно должны пожениться: «Подумайте только, какие замечательные дети родятся у нас. Они будут танцевать как Дункан и как Нижинский». И тут же пригласила своего соседа по столу на танец. «Айседора сцепила руки за головой, побуждая Нижинского обнять её за талию, и томно закрыла глаза, отдаваясь ритму вальса. Нижинский повёл её в танце… Это было незабываемое зрелище: два балетных гения, две полярные школы, забыв обо всём, самозабвенно и довольно неуклюже кружились в вихре вальса… На последней ноте Айседора всей своей тяжестью рухнула на диван. Все засмеялись и зааплодировали», — вспоминала одна из участниц этого вечера.
Нижинскому надо было успеть к открытию сезона в Мариинском театре, поэтому Дягилев выехал с ним в конце августа в Россию. Тем временем Астрюк, узнавший о планах своего бывшего компаньона, а ныне конкурента, писал Кшесинской: «Мне стало известно, что месье Дягилев недавно договорился о том, чтобы провести сезон в Парижской опере в будущем году. Знаете ли Вы об этом и интересует ли это Вас?» Астрюк разными способами зондировал почву, собирая сведения о положении Дягилева в Петербурге. При этом он преувеличивал свою роль в организации Русского сезона, который, по его утверждению, состоялся в Париже всецело благодаря ему.
Его непомерная претенциозность ярко проявилась в письме Шаляпину, заключившему новый контракт с Дягилевым на будущий сезон 1910 года. Желая переманить знаменитого певца на свою сторону и обвинив Дягилева в чёрной неблагодарности, Астрюк предупреждал Шаляпина: «…я намерен предпринять самые решительные шаги, чтобы положить конец этой скандальной ситуации. Как вы знаете, я обладаю определённым оружием, но есть ещё более действенное — смертельное, которое я приберегу до подходящего момента. Сегодня я объявляю войну, потому что меня принудили к этому». Беспощадный Астрюк действовал угрозами, был готов пойти на шантаж, на подкуп, и всё это ради того, чтобы уничтожить дело «самозванца» Дягилева, и в первую очередь вырвать из его рук Шаляпина, которого он хотел привлечь к своим театральным проектам. Борьба за выдающегося певца, продолжавшаяся около трёх месяцев, не принесла желанной победы Астрюку. Подписать с ним контракт, суливший очень большой гонорар, Шаляпин наотрез отказался.
По той же разгромной дягилевской теме Астрюк общался с великим князем Николаем Михайловичем, приехавшим ненадолго осенью в Париж. Затем в парижском отеле он встречался с великим князем Андреем Владимировичем и получил от него ценный совет — обратиться к министру Императорского двора барону Фредериксу и представить ему подробный отчёт о деятельности Дягилева за прошедший Русский сезон. В этом досье, составленном на одиннадцати страницах, Астрюк назвал своего соперника «непрофессиональным импресарио, репутация которого в Париже сильно подмочена», и утверждал, что его постоянное невыполнение контрактных обязательств «скомпрометировало во Франции доброе имя Дирекции Императорских театров».
Цель таких высказываний была предельно ясна — навсегда лишить Дягилева государственных субсидий, что и было достигнуто, а также изолировать его от артистов Императорских театров. Для переписки со своими агентами и петербургскими участниками интриги Астрюк применял методы конспирации и даже изобрёл специальный код, в котором присвоил себе имя Кризаль (честный, добропорядочный герой пьесы Мольера), а Дягилева пренебрежительно назвал Бродягой.