Дягилев возлагал большие надежды на Карсавину, но и та, как выяснилось, была уже связана контрактом с Освальдом Столлом, построившим новый театр «Колизеум» в Лондоне. Это препятствие не смогло остановить Дягилева. Он решил бороться за Карсавину. «Сопротивляться настойчивости Дягилева было нелегко. Он подавлял своего оппонента не логикой аргументов, а давлением своей воли и невероятным упорством, — вспоминала балерина. — … Он надеялся убедить меня нарушить контракт. Его щупальца всё крепче и крепче сжимались вокруг меня — настоящая моральная инквизиция!»
С того времени Дягилев стал постоянно приглашать Карсавину на заседания комитета, на которых часто в качестве слушателя бывал и Нижинский. «В небольшой квартире Дягилева бил пульс грандиозного замысла: стратегия наступления и отступления, планы и бюджеты, музыкальные вопросы — в одном углу, жаркие дебаты — в другом. И Министерство внутренних дел, и маленький Парнас — всё это на ограниченном пространстве двух комнат, — заметила Карсавина. — Все постановки первоначально обсуждались именно здесь. Вокруг стола сидели «мудрецы», члены художественного совета, и обдумывали дерзкие идеи. <…> Пока они сидели в одной комнате, в другой Стравинский с Фокиным работали над партитурой [ «Жар-птицы»], и каждый раз, когда у них возникали спорные вопросы, они обращались к Дягилеву». И тут Карсавина настолько прониклась «общим делом» этих пионеров русского искусства, что пообещала Дягилеву для участия в Русском сезоне в Париже добиться у Столла отпуска после двух недель выступлений в Лондоне.
В борьбе за Карсавину Дягилев пустил в ход все свои чары. В его разнообразных ухищрениях порой было нечто трогательное, а иногда он начинал буквально «рвать и метать». Вполне намеренно он назвал выступление Карсавиной в Лондонском мюзик-холле «проституцией искусства». Она, конечно, простила ему эту грубость. Её уступчивость объяснялась ещё и тем, что, будучи пятнадцатилетней ученицей Театрального училища, но уже «чрезвычайно романтической особой», она впервые увидела Дягилева в Мариинском театре на репетиции балета «Щелкунчик» и тут же влюбилась в него.
«Ни один режиссёр не смог бы придумать более эффектного выхода, — вспоминала Карсавина появление Дягилева (имени которого она тогда не знала) в почти пустом зрительном зале, когда был объявлен перерыв. — …Через сцену прошёл молодой человек, спустился в партер и сел в кресло первых рядов. <…> Я видела, как он пристально осматривает сцену. Разочарование или скука? Непонятно, что привело его сюда, ведь на сцене ничего не происходило. Почему он внезапно встал? Он прошёл мимо нашей ложи, и я увидела свежее молодое лицо человека неопределённого возраста, дерзкие маленькие усики, странно опускающиеся уголки глаз, une belle desinvolture [поразительную развязность], седую прядь в его чёрных волосах — метка Агасфера или гения?»
Карсавина постаралась как можно больше узнать о молодом эстете, который произвёл на нее «неизгладимое впечатление», и вскоре выяснила, что Дягилев был чиновником особых поручений при директоре, князе Волконском. В дальнейшем до неё доходили слухи, что общественное мнение считало его «скверным, безумным и опасным». Более достоверную информацию о Дягилеве она могла получать от доктора Боткина, друга мирискусников. А за три года до первого Русского сезона по счастливому случаю её место оказалось рядом с Дягилевым на банкете в столичном ресторане у Кюба. В тот вечер Карсавина призналась ему в своём «детском увлечении» и будто бы совсем не ожидала, что «это запоздалое признание в любви» доставит её (и нашему) герою большое удовольствие. И на сей раз, заручившись участием Карсавиной во втором Сезоне, Дягилев не скрывал своей радости по поводу одержанной победы.
Испытывая недостаток средств, он вновь рискнул обратиться с ходатайством о субсидии к Николаю II и уверял его в своём письме от 25 февраля 1910 года: «Успех прошлого года гарантирует ныне не только новое торжество русского искусства, но и возможность покрыть понесённые ранее убытки». В начале апреля царь согласился выдать 25 тысяч рублей, но при этом с опаской сказал своему министру: «…как бы Дягилев нас с вами не подвёл». Однако через неделю он вдруг отменил своё распоряжение. «По приезде в Париж, — вспоминал Дягилев, — я нашёл следующую телеграмму: «Поздравляю, субсидия у вас отнята», и подписано «Ami» [друг]. Впоследствии я узнал, что телеграмма эта была послана одним из ныне живущих великих князей. Действительно, <…> состоялось второе Высочайшее повеление об отнятии у меня ещё не полученной мной суммы». Здесь же Дягилев отметил, что «подобного рода противоречивость Высочайшего повеления была не редкость».
Более жёстко, словно разоблачая Николая II в непомерном безволии, высказался князь Волконский: «Лёгкость, с которою он уступал, лёгкость, с которою он соглашался, отказывался, ставила людей перед каким-то пустым местом». А «другом», пославшим телеграмму Дягилеву в Париж, конечно же, был не кто иной, как весьма расторопный великий князь Андрей Владимирович, за спиной которого стояла затаившая обиду Кшесинская.
После крушения надежд на государственную субсидию Дягилев обратился за помощью к молодому барону Дмитрию Гинцбургу, предложив ему взамен стать содиректором Русских сезонов. Один из членов богатейшей еврейской семьи, проживавшей в России, любитель искусств и балетоман, барон Гинцбург не первый раз оказывал поддержку Дягилеву, и в частности помог ему рассчитаться с долгами за первый Сезон. Благодаря новому соратнику, известному среди европейских финансистов, Дягилев существенно упрочил репутацию своей антрепризы. Ведь если на контрактах стояла не только его подпись, но и барона Гинцбурга, то кредиторы не испытывали напрасных переживаний — они получали гарантию того, что ссуды будут непременно возвращены.
Средства, предоставленные Гинцбургом, были отнюдь не беспредельны. Их также не хватало на проведение Сезона. Поэтому для пополнения казны Дягилев подключил своих верных друзей князя Аргутинского и родственника Ратькова-Рожнова, которые подписали чек на необходимую сумму. Среди поручителей банковских займов был и член дягилевского комитета «балетный генерал» Безобразов.
Уладив финансовый вопрос, Дягилев вплотную занялся гастрольным репертуаром. Его так и не покидало желание показать в Париже оперные спектакли, тем более что договоры с ведущими солистами были уже им подписаны. И только недостаточность средств не позволяла своевременно взяться за оперы. К последней попытке спасти эту затею относится его встреча с Сергеем Зиминым, владельцем частной Оперы в Москве. В рамках сотрудничества Дягилев предлагал Зимину взять на себя постановки «Бориса Годунова» и «Хованщины», но по неизвестной причине тот не согласился. И в результате решился другой вопрос — предстоящий Русский сезон будет исключительно балетным.
Оперные артисты, по-видимому, отказались от финансовых претензий к Дягилеву, простив ему нарушение контрактных обязательств. Согласно договору Шаляпин должен был выступить в десяти — четырнадцати спектаклях Русского сезона и получить за каждый выход по 1875 рублей. «Не будь он [Дягилев] в дружеских отношениях с Шаляпиным, ему пришлось бы заплатить «Фёдору» громадную неустойку за отказ весной везти в Париж оперу», — сообщал обозреватель «Петербургской газеты».
Балетные репетиции начались в театре «Кривое зеркало» в апреле. «Больше всего мы работали над «Жар-птицей», — вспоминала Б. Нижинская. — …Хореография оказалась не простой: несмотря на техническую несложность движений, на первых порах было нелегко соблюдать новые ритмы. Тем не менее при помощи Стравинского и Фокина мы преодолели эти трудности и танцевали хорошо. После сцены «У замка Кощея» работа Фокина пошла быстрее. И вскоре он поставил финальную сцену — апофеоз-коронацию Ивана-царевича. Дягилев часто приходил на наши репетиции вместе с Головиным, автором декораций и костюмов для этого балета. Оба они восхищались фокинской хореографией. Мы были уверены, что балет будет иметь успех в Париже, но очень сомневались, поставят ли его когда-нибудь в России». После революционных событий 1905 года царская цензура усматривала даже в фольклорном образе Кощея непозволительный намёк на самодержца, а опера Римского-Корсакова «Кощей Бессмертный» была запрещена.