— Я это знаю.
— Но вы можете облегчить свою участь. Назовите имена ваших соучастников, расскажите мне о средствах революционной партии, и я обещаю вам выхлопотать снисхождение у государя императора.
— Генерал! Вы ошиблись. Подлость и предательство живут под блестящими мундирами, а не в груди революционера.
— Ах, вот ты как говоришь!..
— Правительство судит по себе. Негодяи не верят, что существуют честные люди…
— Молчать! Ты забыл, кто перед тобой! Хочешь, чтобы мы выколотили из тебя признание розгами…
Нечаев бросился вперед. Четкий удар прозвучал в камере. Потапов схватился за щеку. Из носа текла тонкая струйка крови.
Жандармы в ужасе схватили Нечаева.
Потапов быстро повернулся и вышел из камеры.
Никто не должен знать, что генерал Потапов получил пощечину от арестанта.
Генерал Потапов глубоко затаил свою злобу.
За три года в камере Нечаева выросла гора рукописей. Статьи о молодежи 60-х годов; письма из Лондона о демократии; тюремные дневники «Живой могилы»; наброски романов о Парижской Коммуне, об эмиграции, заметки, записи, черновики, — здесь сосредоточивалась вся его жизнь, все мысли, все его общество.
Сошел с ума несчастный сосед Нечаева — Бейдеман. Решился на повинную и написал свою «исповедь» Бакунин. Покончил с собою не один революционер.
Государь!
По истечении трех лет одиночного заключения в крепости со дня приговора, незаконно произнесенного надо мной московским окружным судом, я, эмигрант Сергей Нечаев, не считаю себя в праве оставаться долее в положении выжидательном и обращаюсь к вашему императорскому величеству, как к высшему авторитету правосудия и законности в государстве, абсолютно монархическом, с формальным прошением о соблаговолении повелеть подвергнуть правильному и беспристрастному судебному пересмотру «дело об убиении студента Иванова».
Я, эмигрант Нечаев, арестованный в окрестностях города Цюриха в августе 1872 г., до сих пор не знаю, на каких условиях выдало меня швейцарское правительство в руки российского правосудия.
Я был увезен из Цюрихской тюрьмы, ночью неожиданно, без всякого предупреждения и обʼяснения, неизвестными личностями, на которых даже не было полицейского мундира, — я был увезен из тюрьмы в отсутствие директора местной полиции г. Пфеннингера, в отсутствие всякого представителя швейцарской власти, напутствуемый единственно смотрителем тюрьмы, который отказался дать мне какие-либо обʼяснения.
Доставленный в цепях в баварский пограничный город Линдау, я обʼявил начальнику встретивших меня там русских агентов, г. Севастьянскому, что считаю себя жертвой произвола и беззакония, противного основным принципам публичного права, — ибо не знаю, выдала меня Швейцария или меня «украли из Швейцарии», подобно тому, как некогда граф Орлов похитил из Ливорно несчастную княжну Тараканову.
Перевезенный в конце 1872 г. в Москву, я и там на вопросы следователя и прокурора отказался давать показания, еще раз заявив, что «считаю выдачу меня швейцарским правительством вопиющей несправедливостью».
Я, Нечаев, теперь, как и тогда, готов признать себя подсудимым не только перед русским судом, но даже перед судом турецким или китайским, если только предварительно соблюдены будут все легальные условия, требуемые публичным правом — если правительство Швейцарской республики, на почве которой я был арестован, возьмет на себя прямую юридическую ответственность за правильный исход процесса, т.-е. обʼявит мне предварительно (в присутствии чиновника русскою посольства): на каких основаниях и при каких условиях меня выдает России, и снабдит меня копией с своего решения по этому поводу.
Остаюсь в уединении каземата, в ожидании решения вашего императорского величества по этому поводу с надеждой на возможность правосудия в моем отечестве, во второй половине XIX века.
Узник, в силу беззакония и вопиющего произвола швейцарских олигархов 4-й год томящийся в келье Петропавловской крепости
Через несколько дней, когда Нечаев вернулся с прогулки, он не узнал своей камеры. Она опустела. Было опять неприютней и одиноко, словно ушел навсегда близкий человек.
— По высочайшему повелению вам запрещено пользование бумагой и пером, а все написанное до сего отослано в Третье отделение.
— Хорошо!