Растроганный Бакунин едва не душит его в обʼятиях.
— Знаешь что, дорогой мои! Ты должен посвятить эти стихи Нечаеву. Орленок только расправляет крылья! Но увидишь, он еще заткнет за пояс нас, старых дураков, — добродушно смеется он, восхищаясь своим новым другом, — и, конечно, мы не станем, уподобившись немецким Гретхен, вздыхать над твоими стихами, а превратим их немедля в превосходную прокламацию. Это я уже беру на себя, — заканчивает Бакунин, прощаясь с Огаревым.
Захватив рукопись, он направился домой, где его давно уже поджидал Нечаев. Бакунин поздоровался.
— Вон какую гору нагромоздил, — указал он на литературу, только что принесенную Нечаевым. — Ведь сам набрал и отпечатал?
Наступил вечер. Друзья о чем-то заговорили, сначала вполголоса, но скоро Бакунин увлекся и загремел на всю квартиру:
— Я понимаю тебя, мой друг! Пора, пора ехать туда, в Россию.
— Вот где бы только взять средства… — Бакунин в раздумьи зашагал по комнате. — Моя касса, увы, совсем опустела.
Стало тихо. Бакунин перелистывал принесенную брошюру. Вдруг он круто повернулся и с еще большей силой воскликнул:
— Постой, гениальная мысль!.. И как это мне раньше не пришло в голову; ты получишь деньги у Герцена.
Это было так неожиданно, что Нечаев неуверенно спросил:
— А найдутся ли у него?
Но Бакунин решительно повторил:
— Ну конечно же, у Герцена…
В 1858 году Герцен познакомился в Лондоне с русским помещиком Бахметьевым.
На другой день после знакомства Бахметьев уже рассказывал ему о своем решении покинуть навсегда Рос сию и поселиться на Маркизских островах.
Там намерен он посвятить свою жизнь созданию колонии «на социальных основах».
— …И после всех необходимых затрат у меня еще остается 20 тысяч франков, которые я решил отдать на вашу пропаганду.
— Но я, право, не нуждаюсь в деньгах, — возразил Герцен, удивленный таким неожиданным оборотом.
— Нет, это дело решенное. Я хочу обратить эту сумму на благо родины, а для этого не вижу лучшего средства, как поддержать вашу пропаганду.
Герцен снова возразил. Бахметьев настаивал, и в конце концов Герцену пришлось уступить. Деньги были положены в банк, а сам Бахметьев с тех пор исчез, как в воду канул.
Из этого «Бахметьевского фонда» десять лет спустя получил Нечаев необходимые ему средства.
Все уже было готово к отʼезду. Нелегальная литература была спрятана в двойном дне чемодана, удостоверение Женевского Революционного Комитета за подписью Бакунина искусно зашито в платье. И, наконец, Нечаев прощается со своим учителем. Старый бунтарь взволнован и растроган. Он берет со стола тетрадку и вручает ее Нечаеву.
— Друг мой! Здесь записал я для тебя и для твоих товарищей в России ваш новый символ веры. Пусть это станет катехизисом для всех настоящих революционеров. Я ничего не выдумывал за письменным столом своего кабинета. Нет, ты сам научил меня всему, что здесь написано. Твой образ запечатлел я на этих страницах.
Бакунин заключил юношу в обʼятья и трижды расцеловался с ним.
Нечаев уехал. Впереди — Россия, преследования, нелегальная жизнь, встречи, шпики…
Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанности, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией.
Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что помешает ему. Природа настоящего революционера исключает всякий романтизм, всякую чувствительность, восторженность и увлечение. Она исключает даже личную ненависть и мщение. Революционная страсть, став в нем обыденною, ежеминутно должна соединяться с холодным расчетом.
Другом и милым человеком для революционера может быть только человек, заявивший себя на деле таким же революционером, как и он сам. Мера дружбы, преданности и прочих обязанностей в отношении к такому товарищу определяется единственно степенью полезности в деле всеразрушительной практической революции.