Вот та организация, о которой я мечтал, мечтаю до сих пор и которую хотел бы видеть и у вас. К несчастью, вы еще в периоде индивидуального героизма, потребности индивидуального красования, в периоде драматических эффектов и красивых исторических выступлений. Вот почему власть ускользает из ваших рук, и от ваших действий остаются лишь шум и фраза. Не пишешь ли ты мне, что если я того пожелаю, то могу сделаться Гарибальди социализма? Очень мне надо сделаться Гарибальди, да и вообще играть роль! Дорогой мой, я умру, и меня сʼедят черви. Но я хочу, чтобы наша идея восторжествовала. Я хочу, чтобы черные руки были действительно освобождены от всех властей, от всех героев, настоящих и будущих. Для торжества этой идеи я хочу не выставления, более или менее драматического, моей собственной персоны, я хочу не моей власти, а нашей власти — власти нашего коллектива, нашей организации, нашего коллективного действия, ради которых я первый готов отказаться от своего имени, от своей личности, вычеркнуть их…
— Отказаться от своего имени, от своей личности, вычеркнуть их…
Бакунин отложил перо, ловя себя на том, что повторяет слова Нечаева. Маститый революционер, привыкший к роли вождя и учителя, не скрывал от себя, что покорен энергичным юношей.
За короткий срок Нечаев, действительно, сделал многое. Беззаветно преданный своей мечте, он верил в близкое торжество революции. Он не боялся, что не сможет восстановить разгромленное жандармами революционное общество, но боялся, что сможет так подумать Бакунин. А его поддержка была нужна. И Нечаев скрыл от Бакунина провал.
Впрочем это была доведенная до конца система самого Бакунина. Это он требовал, чтоб организация была конспиративна; чтоб члены ее вербовались в тайных с глазу на глаз беседах; и, кроме четырех товарищей по пятерке, рядовой революционер ни о ком больше бы не знал. Как можно было в таких условиях привлечь в свою среду новичка? Нужно было его убедить, что организация охватила всю страну, что чуть ли не все честные люди в нее уже вошли, и что он, пожалуй, последний, кто еще не сделал этого шага… Нечаев не постеснялся представить в таком виде дело самому Бакунину.
Почти так представлялось оно и третьему отделению.
Правда, все дела организации находились в это время уже в следственных папках отделения. Но можно ли было за что-либо поручиться, пока Нечаев на свободе. Он, несомненно, при первой возможности снова вернется в Россию, а тогда…
Правительство решило не ждать его возвращения, а захватить Нечаева за границей.
В день получения очередной почты из Петербурга царские послы во всех столицах Европы задвигались разом, подобно марионеткам, заведенным общей пружиной. Камердинеры принесли парадные костюмы, кучера подали блестящие кареты. Послы откинулись на спинки сидений и все, как один, произнесли:
— К министерству!
В Берлине — немецкому, в Париже — французскому, в Лондоне — английскому, на Балканах и в Швейцарии — балканским и швейцарскому министерствам были в тот день нанесены визиты по случаю того, что русский царь очень огорчился побегом уголовного преступника Нечаева и, чтоб совсем не расстроиться, просит помочь изловить убийцу для достойного наказания.
Мудрые европейские правители не выразили никакого удивления тому, что сам царь занялся простым убийцей. Русские послы принесли на всех европейских языках благодарность за понимание и сочувствие.
Только английский министр, усмехаясь на речь русского посла, блеснул свободолюбивыми убеждениями своего королевства.
— Политические эмигранты пользуются правом убежища в нашей стране!
— Но ведь он убил человека!..
— Политическое убийство не лишает беглеца права убежища… — любезно проговорил министр.
Скоро зашныряли по всей Европе гороховые пальто — русские шпики.
Бисмарку подали карточку: «Александр Францович Шульц. Чиновник особых поручений при третьем отделении».
Железный канцлер радушно протянул царскому шпиону руку и крепко пожал ее. Результатом этого пожатия явилось предписание всем полицейским властям Германии: в случае обнаружения Сергея Нечаева — арестовать и выдать России.