РУПРЕХТ (берясь за шпагу, угрожающе): Эй! Эй! Да это Рената, я её знаю.
НАРОД (отхлынув, вдруг piano и новое crescendo, на этот раз ещё более определённые обвинения).
Прокофьева занимает психология самосуда, уже не сугубо индивидуального, а массового помешательства, которое он увидел в дни революции на улицах Петрограда, особенно весной и летом 1917 года — от февральского эпизода с расправой над остававшимся верным прежним властям полицейским до июльского мятежа большевиков и анархистов, а во второй приезд в советскую Москву в 1929 году частично испытал и на себе самом во время так называемой «чистки Прокофьева» в Большом театре. Дальше, согласно наброску либретто, «Рупрехт сажает Ренату на лошадь и трогается. Занавес. Музыка (с голосами) продолжается за занавесом и служит музыкальным антрактом». Идея антракта с голосами, с успехом воплощённая во второй редакции «Игрока», должна была быть повторена и в новой версии «Огненного ангела». Прокофьев успел записать лишь первые такты «конца новой картины».
Сцена вторая (её тоже нет в версии 1926–1927 годов) демонстрирует нам нечто совершенно иное: «У разрушенного монастыря. Рената и Рупрехт появляются в кулисе; Рупрехт привязывает лошадь. Рената показывает Рупрехту фреску Огненного Ангела». В англоязычном изложении сказано, что образ Ангела на фреске освещён «лунным лучом». Какой контраст с ярким дневным светом, заливающим декорации предыдущей картины! Ангел — подлинный посланец иного по отношению к живым мира; и одновременно предостережение нам: ведь луна ассоциируется со смертью и волшбой. Среди музыкальных и тематических набросков к новой редакции оперы, сделанных тогда же в Нью-Йорке, сохранился краткий текст, который Рената должна была произнести во время осмотра фрески: «Здесь, Рупрехт», — дальше звучал только оркестр, потом Рената вновь обращалась к спутнику: «Смотри, Рупрехт: таков мой Ангел, мой нежный, огненный ангел». Сцена эта должна была идти почти без пения, представляя собой широко развёрнутый симфонический эпизод. Вероятно, тут пригодился бы материал Третьей симфонии.
Сцена третья, о характере музыки к которой можно только догадываться, соединяла в себе образы и сюжетный материал двух предыдущих: поиск магического знания; подозрение в отступничестве, ереси и волшбе; реальную угрозу жестокой расправы и одобряющее расправу любопытство толпы; а также отвержение Ренатой земных чувств Рупрехта во имя духовного обручения с Генрихом-Мадиэлем.
«Узкая улица, — гласит англоязычный сценарий третьей сцены. — Рената и Рупрехт покупают книги о магии у некроманта. Он предупреждает их об осторожности, поскольку именно в этот день инквизиторы замыслили сжечь людей, подозреваемых в ереси. Рупрехт затем умоляет Ренату полюбить его, но та отвечает, что в состоянии любить своего Огненного Ангела, графа Генриха.
Еретики проходят мимо процессией на сожжение по суду инквизиции, распевая суровый хор. Раскрываются окна во всех домах, и появляются головы любопытствующих».
Сцена четвёртая — в версии 1926–1927 годов первая картина Второго действия — переносит героев в «заброшенный дом. Рупрехт и Рената ищут ночлега. Их встречает гадалка (из первого акта). Начинаются таинственные стуки в стену. Рупрехт спрашивает у духов, где Генрих. Посредством стуков те дают знать, что он сейчас войдёт в дом. Рената в неописуемом возбуждении. Она отсылает Рупрехта прочь, бежит к двери и зовёт Генриха, но никто не приходит. Рената в отчаянии. Рупрехт решает пойти к знаменитому магу Агриппе Неттесгеймскому (исторической фигуре)».
Пятая сцена — вторая и последняя картина Второго действия в версии 1926–1927 годов — снова совпадает с известной нам партитурой. Рупрехт посещает Агриппу Неттесгеймского и вопрошает его о том, что есть магия.
Сцены шестая и седьмая изображают ссору и дуэль Рупрехта и Генриха и её последствия и, за исключением некоторых смысловых акцентов, совпадают с тем, что мы знаем по редакции 1926–1927 годов. Обратимся к посланному Судейкину сценарию:
«Сцена 6
Перед домом Генриха: видны передняя часть и балкон. Рената на коленях пытается открыть дверь, которую изнутри кто-то быстро придерживает. Она кричит: «Генрих, Генрих, почему ты запираешь дверь<?!>» Рупрехт возвращается от Агриппы весёлый и спокойный, удовлетворённый тем, что все волшебники — шарлатаны. Рената, чьё настроение неожиданно меняется, сообщает Рупрехту, что Генрих оскорбил её, и просит защиты. Рупрехт входит в дом, чтобы поговорить с Генрихом. Рената снова на коленях молит в страстной арии небеса о прощении за то, что она перепутала смертного с Огненным Ангелом. Балконная дверь распахивается, и Генрих появляется в сопровождении Рупрехта, который обвиняет того в оскорблении Ренаты и вызывает его на дуэль. Рената, увидев снова, что Генрих так красив, так похож на образ ангела с фрески в монастыре, сомневается, уж не вправду ли он её ангел.
Сцена 7
Музыкальный антракт, связывающий эту сцену с предыдущей, представляет дуэль». — Прокофьев даже набросал тему этой дуэли: с тяжёлыми рапирными выпадами менее ловкого в бою и раненного Генрихом-Мадиэлем Рупрехта. Тема впоследствии стала основой знаменитого «Танца рыцарей» в «Ромео и Джульетте». — «Декорация: над берегом Рейна. Рупрехт лежит раненый без сознания. В руке он держит меч [так в английском оригинале; может быть, шпагу? — И. В.]. В отдалении — исчезающие фигуры графа Генриха и его секунданта. Рената воет над Рупрехтом, напевая ему о любви. Рупрехт бредит, думая, что это индейская девушка и что он слышит смех индейцев».
Заключительный, третий, акт в сценарии 1930 года объединяет четвёртое и пятое действия версии 1926–1927 годов. На узкой улице перед таверной, в которой Рупрехт сейчас встретит Фауста и Мефистофеля, предполагался «дикий дуэт, в котором Рената оповещает Рупрехта о том, что их связь — великий грех и что она должна запереться в женском монастыре».
Интересней всего в сценарии 1930 года пояснения к заключительной сцене в женском монастыре. «Когда над огромным подземным подвалом, принадлежащим женскому монастырю, поднимается занавес, — гласит сценарий, — Рената лежит на каменном полу, <распластавшись> в форме креста». Когда же Рената говорит с Инквизитором, то раздаются удары в стены подвала, подобные ударам плода внутри материнского чрева; и происходящее описано в сценарии с леденящим сердце лаконизмом: «Пока она говорит, канделябры, полные свечей, переворачиваются, в стенах слышны удары». Через образ материнской утробы, или могилы, порадовавший бы визуальным символизмом такого поклонника Фрейда, как кинорежиссёр Сергей Эйзенштейн, о котором Прокофьев в 1930 году мало что слыхал, но который менее чем через десять лет станет его главным союзником по искусству, замысленная Прокофьевым декорация только усиливает впечатление от происходящего с Ренатой — как от рождения наоборот.
Ознакомившись со сценарием, Гатти-Казацца пришёл в ужас и заявил Судейкину, что такой сюжет просто «неприемлем». Прокофьев узнал об этом 17 марта 1930 года. Таким образом, и наметившееся было сотрудничество с Метрополитен-оперой завершилось ничем. Стоило ли снова плыть через океан?
И всё-таки именно во время американского турне Прокофьеву от имени Библиотеки Конгресса США был заказан струнный квартет, получивший среди опусов композитора порядковый номер 50 и написанный в си миноре.
Вещь эта в высшей степени личная, богатая лирическими, словно из глубины сердца льющимися, крупно выписанными темами — будь то главная, связующая, побочная или заключительная партии сонатного Allegro первой части, или темы построенного частично на материале первой части скорее тревожного, чем возвышенно-успокоенного и вместе с тем необычайно красивого Andante molto второй, впоследствии переложенного автором для фортепиано соло, а также для струнного оркестра (на пять инструментальных голосов вместо четырёх), или же скорбно-сосредоточенная тема, открывающая заключительное Andante финала, предвосхищающая самые лирически выразительные страницы «Ромео и Джульетты». Чисто формальное решение — три части вместо четырёх с отказом от скерцо, которое могло бы приобрести у Прокофьева и инфернальный характер, а потому в столь лирическом квартете было неуместно, — отступает на второй план перед неостановимой лирикой, впервые достигающей у Прокофьева такой откровенности.