А написанная в 1942 году, леденящая в своей обыденности и неостановимой механичности сцена показательного расстрела «поджигателей» в опере «Война и мир», проходящая на фоне слов Пьера Безухова о том, что из него сейчас будто «выдернули ту пружину, на которой всё держалось», вызывала в памяти участь Мейерхольда и полное бессилие нашего героя при известии о его исчезновении. Но тогда, в 1938–1940 годах, Прокофьев вынужден был, сжав зубы, держать подлинные переживания глубоко внутри.
В самый последний момент, когда «Семён Котко» был уже готов к выпуску на сцену, возникли сложности, куда более серьёзные, чем «катастрофа» с заказавшим оперу Мейерхольдом: кардинальным образом переменилась геополитическая обстановка. После заключения между СССР с германским рейхом Пакта о ненападении каждая из сторон получила свободу действий в зоне собственных стратегических интересов. Германия, присоединив к себе Австрию, немецкоговорящие части Чехии и Польши, сосредоточилась на военном, политическом и экономическом разгроме Франции и Англии и их союзников, а Советский Союз приступил к решительным действиям в Восточной и Северной Европе. Ещё в сентябре 1939 года, когда немецкие армии подавляли сопротивление польских войск на западе и вокруг Варшавы, восточные земли тогдашней Польши были заняты Красной армией и административно присоединены к Украине и к Белоруссии. И хотя война 1939–1940 годов с Финляндией не привела к триумфу Красной армии, часть финских территорий всё-таки тоже отошла к СССР. На очереди стояли Бессарабия и прибалтийские страны, которые воспринимались Сталиным как временно отложившиеся русские провинции.
Восстанавливались дореволюционные границы страны. Одновременно — на Западе — немецкие войска завершали разгром французской армии и отправленных на континент английских экспедиционных войск.
В этой ситуации опера, действие которой разворачивается на фоне немецкой интервенции на Украине, воспринималась как неуместный анахронизм. Да и сам Советский Союз больше не считал интервенцию злом и охотно вводил свои войска на вчера ещё суверенные территории. Карта Европы стремительно и до неузнаваемости менялась. Пришлось многое выправлять в тексте «Семёна Котко» — немцев сменили австрийцы (Австрия теперь была частью рейха), были убраны любые негативные упоминания об оккупации.
17 апреля 1940 года состоялся первый — закрытый — прогон оперы, после которого было устроено совещание, на котором об опере говорили главный цензор по музыкальному репертуару Бурмистренко (за несколько месяцев до того разрешивший исполнение «Александра Невского»), представитель Народного комиссариата иностранных дел (НКИД) Чиченовский, молодой Борис Покровский, заменившая Мейерхольда в режиссуре спектакля Бирман, некто Дальцев, сам композитор… Сюрреальная их беседа, зафиксированная стенографисткой, приводится ниже с сокращениями:
«БУРМИСТРЕНКО: На этом совещании мы должны обсудить спектакль и пьесу с точки зрения соответствия или противоречия принципу нашей современной политики.
Желательно, чтобы в полной мере были убраны все немецкие места. Видимо, из-за перемены текста товарищи недостаточно твёрдо усвоили новый текст и многие текст путают.
ПРОКОФЬЕВ: 3-й австриец — в сущности, не чистокровнsй австриец. Может принадлежать и к другой национальности — его можно одеть в какой-нибудь отличительный костюм.
ЧИЧЕНОВСКИЙ: Отвлекаясь от бесспорных достоинств постановки, от блестящей музыки, нужно констатировать, что вещь такого направления огня, т. е. явно против интервенции — эта вещь может вызвать не совсем выгодный для нас резонанс. Что нерв вещи здесь против интервенции — это очевидно. Мне бы казалось, что этот нерв должен быть вынут, так как этот нерв будет беспокоить зуб и будет угрожать его существованию.
Мне кажется, что ход с австрийцами — это игрушка, которой мы себя успокаиваем. Ясно, что тут жмёт, — это совершенно бесспорно.
Для себя предварительно я решил этот вопрос так, что эта вещь сейчас не вовремя. В прошлом году она была бы идеально своевременно, а сейчас — опоздали! Я знаю повесть катаевскую, и тогда всё было закономерно и было соответственно принято.
Не следует переносить всё и на французов. Да и дело не в замене национального флажка. Мозг всех действий — безусловно, немцы. Эти краски нужно сильно разбавить, и вот это можно переделать, чтобы вещь существовала, так как вещь очень хорошая и особенно хороша музыка.
ПОКРОВСКИЙ: Эта опера не специально об интервенции, а о простых людях, которые попали в борьбу благодаря событиям. Но в переделке упирается вопрос в музыку: в конце концов, можно было бы сделать не немцев, а кого-нибудь другого. Можно, наконец, допустить, что в село немцы не дошли. Но в музыке есть чёткость и ритм, указывающие на то, что это именно немцы.
Сергей Сергеевич, ваше слово, на вас смотрит вся Европа.
ПРОКОФЬЕВ: Я ничего изменять не буду в музыке. Пусть Европа смотрит на товарища из НКИД.
БИРМАН: Почему нет Катаева. Без него невозможно обсуждать этот вопрос.
ДАЛЬЦЕВ: Катаев всё равно не придёт. Это бесполезное дело. Он говорит — у меня есть повесть, и если переделывать — это значит писать новую вещь».
1 июня, устав от неопределённости, Прокофьев обратился с письмом к заместителю Сталина по Совету народных комиссаров — Молотову:
«Я знаю, Вячеслав Михайлович, что Вы посещаете многие оперные спектакли. Могу ли я просить Вас назначить закрытый просмотр и прийти на него дабы своими глазами убедиться в том, что в опере нет ничего, могущего шокировать наших соседей [то есть немцев. — И. В.]. Доклады Ваших сотрудников и чтение либретто не дадут точного представления о моём замысле, и работа может погибнуть из-за неясности представления о ней.
Но по возможности хотелось бы не откладывать просмотр, т. к. если мы не выпустим спектакль сейчас (театр играет до половины июня), то к осени всё развалится, и это будет очень тягостно и для исполнителей, и для композитора».
Просмотр был назначен на 11 часов утра 11 июня 1940 года, и решение Молотова оказалось в пользу Прокофьева.
«Семёна Котко» представили со сцены Музыкального театра имени К. С. Станиславского широкой публике 23 июня 1940 года без изменений в музыке, заменив немцев на неопределённых солдат оккупационной армии. К этому времени капитулировали Нидерланды (15 мая) и Бельгия (28 мая), у Дюнкерка были разгромлены английский экспедиционный корпус и союзные ему французские войска, 11 июня Париж был объявлен открытым городом, 14 июня немецкие войска промаршировали по его улицам, Гитлер, когда-то метивший в живописцы, с гордостью осмотрел достопримечательности прежде не доступной ему европейской столицы искусств; 17 июня французское правительство капитулировало. В Виши собралась Национальная ассамблея, в полном составе проголосовавшая, включая депутатов от Коммунистической партии (ещё несколько дней назад бывшей под запретом за поддержку советско-германского пакта), за резолюцию об упразднении существующей государственной власти. Для одних это было признание их поражения, для других заслуженный конец импотентной буржуазной республики. Все полномочия перешли к герою Первой мировой войны (если у всеобщей бойни вообще могли быть герои) маршалу Петену, создавшему национальную администрацию на принципах солидарности, сильно напоминавших гитлеровские. Всё смешалось: нацисты, победив в войне, выпускали посаженных в тюрьмы при демократической республике своих недавно злейших врагов коммунистов и анархистов. Но ведь коммунисты и анархисты были тоже против прежнего французского государства. Формальный акт о капитуляции был подписан — для пущего унижения Франции — 22 июня 1940 года в Компьенском лесу. Настроение у всех, даже в Москве, было, мягко говоря, странное. Так вот, на следующий день после того, как Франция официально сдалась на милость победителей, и состоялась многократно откладывавшаяся премьера «Семёна Котко». До начала войны с Германией оставался ровно год.