ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Сочувствуете ли вы в войне союзникам?
ПРОКОФЬЕВ: Сочувствую.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Сочувствуете ли вы большевикам?
ПРОКОФЬЕВ: Нет.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Почему?
ПРОКОФЬЕВ: Потому что они взяли мои деньги.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Бывали ли вы на их митингах?
ПРОКОФЬЕВ: Бывал.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Хорошо ли они говорят?
ПРОКОФЬЕВ: Хорошо, но не логично.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Где ваш отец?
ПРОКОФЬЕВ: В могиле.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Был ли он на войне?
ПРОКОФЬЕВ: Нет.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Почему?
ПРОКОФЬЕВ: Потому что умер.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Состоите ли вы членом какого-нибудь общества?
ПРОКОФЬЕВ: Петроградского Шахматного общества.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Политической партии?
ПРОКОФЬЕВ: Нет.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Почему?
ПРОКОФЬЕВ: Потому что считаю, что артист должен быть вне политики.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Признаёте ли вы многожёнство?
ПРОКОФЬЕВ: Я не имею ни одной.
ДОПРАШИВАЮЩИЙ: Сидели ли вы в тюрьме?
ПРОКОФЬЕВ: В вашей.
Наконец въездная виза получена, Прокофьев спускается на американский берег, где его и остальных русских уже ждёт консул Николай Титович Кучерявый. Гражданская война гражданской войной, перемены состава и курса центрального правительства своим чередом, а нормального функционирования дипломатической службы для ни в чём не повинных граждан огромной страны никто не отменял.
Прошло около недели со дня водворения в США, и 2 сентября 1918 года Прокофьев отмечает в дневнике:
«Газеты сообщают об убийстве Ленина. Это человек, сыгравший большую роль в мировой истории. Он принёс много зла для России, но ведь с точки зрения социализма нет ни России, ни Германии, а есть Интернационал. Хотя я считаю социализм, в конечной точке его стремления, нелепостью, так как сама природа исключает понятие о равенстве, но всегда оцениваю благородство его идеи. Ленин для социализма принёс огромный вред, скомпрометировав идеи социализма в глазах многих. Но если бы когда-либо суждено было социализму воцариться на земле, то Ленина оценят как человека, предвосхитившего многое, — и поставят ему памятник».
Эта запись свидетельствует о неизменности взглядов композитора как в 1918-м, так и в 1936 году, когда он, уже вернувшись в СССР, взялся за сочинение «Кантаты о Ленине». Для человека гениально одарённого ясно, что равенство есть утопия: люди неравны хотя бы потому, что у иных может быть неизмеримо меньше таланта, чем у тебя, что кто-то может быть счастлив в любви и жизни, а кто-то нет. Но желание всеобщего равенства неистребимо, даже в своих крайних, насильственных формах. Памятник, который Прокофьев попытается поставить Ленину и русской революции в своей кантате, будет напоминанием о том, какой мировой катаклизм был ими развязан. Но сам композитор даже во дни этого катаклизма сохранял объёмность видения и диалектическую трезвость суждения.
Американские газеты, разумеется, выдали желаемое за действительное: Ленин был лишь тяжело ранен 30 августа 1918 года (н. ст.) террористкой из соперничающей социалистической партии, стрелявшей в него за измену делу подлинной революции.
Северная Америка, в особенности же так называемая «континентальная часть» Соединённых Штатов, то есть без раскрытой в арктические пустыни Канады и полуострова Аляски, — край огромных равнин, пересекаемых на юго-западе и на востоке горными хребтами и ровно посередине великой рекой Миссисипи, и экстатической, сознание обычного человека опрокидывающей природы. Если это горы, то с такими долгими, с такими крутыми подъёмами и спусками, что путешествие по Военно-Грузинской дороге покажется детскими игрушками, если равнины — будь то пустыни, саванны-степи или засеянные зерновыми поля — то без конца и края, если леса, то такие высокие и стремительные, что захватывает дух, когда задираешь голову, глядя вверх на кроны, если озёра, то в бессчётном числе, как в Скандинавии, или огромных размеров — каждое как море, если болота, то необъятные, выходящие к океану, кишащие субтропической и тропической живностью (например, аллигаторами). Когда ветер дует с Мексиканского залива, с юга, то по всей стране распространяется жара, когда с севера, с Гренландии, то приносит с собой леденящую стужу. Солнце будет выжигающим, неостановимые дождь или снег могут зарядить на многие дни. Естественных препятствий на пути их нет; равнины открыты со всех сторон. Стоя на американском берегу Атлантического океана, понимаешь, что ближайшей земли вплоть до Европы или Западной Африки нет; стоя на берегу океана Тихого — дивишься его холодной, серой неприветливости. Животные, птицы, рыба окружают людей в избытке и без особого страха подходят, подлетают и подплывают к жилищам. Земля эта — просторная, разнообразная и не до конца обжитая — не слишком понимает, зачем ей человек с его проблемами и грустью. До прихода европейцев индейцы жили на североамериканском континенте привольно и рассеянно, не нарушая естественного движения стихий. Первые европейские поселенцы, пилигримы, осознали, что богатство и разнообразие североамериканской природы, не желающей подстраиваться под гордого человека, — это особый дар свыше. Певец степной Украины мистический поэт и религиозный учитель XVIII века Григорий Сковорода говорил, что Бог дал человеку две книги — Библию и Книгу Природы, и вся наша жизнь проходит в попытках научиться правильному пониманию их смыслов. Европейские пилигримы XVII–XVIII веков вполне согласились бы с этим.
Бальмонт, так много говоривший Прокофьеву о том, что ему надо первым делом ехать не в Западную Европу, а в США, в посвящённом Прокофьеву сонете «Америка» попытался передать восхищение от североамериканских просторов:
Но Прокофьев ничего не терял, из России он уезжал временно, и путь его через североамериканский континент был не горькой дорогой беженца, а путём свободного всадника, скифа, пересекающего континентальные равнины, — навстречу восходу солнца.
Во время поездки по Америке Прокофьев, по крайней мере один раз, пережил возвращение домой: «Проснувшись утром в широкой, удобной постели американского спального вагона и выглянув в окно, я увидел ровную степь, как в Екатеринославской губернии» (запись от 3 сентября, поезд идёт у канадско-американской границы).
Впрочем, четырьмя днями ранее, пересекая на поезде штат Орегон, он подивился тому, что, «подъезжая к Новороссийску, видишь похожие ландшафты». Нью-Йорк же, по контрасту, «произвёл просто отличное впечатление» своим сверхурбанизмом: функциональным, стройным расположением переполненных автотранспортом улиц, столь отличным от просторной, геометрической, классицистской стройности Санкт-Петербурга/Петрограда, бензиновой вонью и тем, что подъезд к железнодорожной станции шёл не по городу, а под землёю.
Первые два месяца в вожделенном Нью-Йорке прошли в налаживании быта и музыкальных дел, во встречах со старыми знакомыми (в Нью-Йорке оказался брат Бориса Верина) и в завязывании новых знакомств.
Прокофьев пробовал сочинять: продолжил скрипичную сонату, потом засел за «Сказки старой бабушки», соч. 31, и за цикл танцев, впоследствии «Четыре пьесы для фортепиано», соч. 32. В «Сказках» господствует русский мелос и временами, как во второй пьесе, прорывается нежнейшая, ностальгическая лирика. Очень хороша и уже по-мужественному лирична и заключительная, четвёртая пьеса. Невозможно и представить, что весь цикл сочинён в Нью-Йорке. Но все мысли Прокофьева были о родине, и его новый нью-йоркский знакомый Алексей Сталь сказал по прослушивании, что в столь суровую годину «русская музыка должна держать флаг высоко».