На что Инквизитор, «пригвоздив Ренату посохом» (в составленном для директора Метрополитен-оперы изложении 1930 года написано: «почти в безумии»), изрекает свой приговор:
Прокофьев думал завершить оперу сценой в темнице, из которой Ренату пытаются извлечь Рупрехт и Мефистофель и где Рената умирает, не дождавшись освобождения.
Работа над музыкой «Огненного ангела» началась 20 января 1920 года, и к 17 марта был готов первый акт. Прокофьев сразу перешёл ко второму акту, но начал его не со сцены выкликания духов — как начинается второй акт в окончательной редакции, — а с разговора Рупрехта с четырьмя студентами в доме Агриппы Неттесгеймского. Сцена эта впоследствии была исключена из оперы. Прокофьев также набросал оркестровый интерлюд, служащий аркой между первой и идущей на возрастающем напряжении второй картинами второго действия. Дальше — произошло это в апреле 1920 года — работа застопорилась.
Дело в том, что в его жизни стали происходить совершенно неожиданные события. Линетт (говоря по-русски «Линочка», сокращённое англизированное от Каролины) Кодина, «моя новая поклонница, впрочем, сдержанная, несмотря на свои двадцать лет», как записал Прокофьев в дневнике (на самом деле «новой поклоннице» должно было исполниться двадцать два), была представлена ему 18 октября 1919 года в доме у Сталей, который они снимали на Стэйтен-Айленде (это один из пригородов Нью-Йорка), ровно через месяц после отплытия Стеллы Адлер в Англию. Мысли Прокофьева были заняты Стеллой, которую он хотел на время позабыть, да всё не мог.
Сама Линетт вспоминала первое знакомство так: «Вам нравится гулять?» — спросил меня Сергей. «Конечно, мне нравится гулять», — ответила я. И мы отправились в лес. Мы гуляли очень долго, потерялись и не знали, как найти обратную дорогу. Я очень робела, но он недавно приехал из России, и меня страшно интересовало всё, что он мог рассказать о ней. Хотя мой русский в тот момент не был ещё беглым, но всё же мне удавалось поддерживать разговор».
В другой приезд к Сталям отправились плавать на плоскодонках по осеннему заливу (омывающие расположенный в устье Гудзона Стэйтен-Айленд рукава реки считаются заливами Атлантического океана). «Прокофьев, который ехал не в моей лодке, делал всё возможное, чтобы как следует врезаться в нашу и перевернуть её. «А вы что, не умеете плавать?» — спрашивал он в ответ на наши жалобы. «Я прекрасно умею плавать», — отвечала я. «Что ж, посмотрим», — был ответ. На самом деле он, конечно, не хотел перевернуть нашу лодку. Ему всегда нравилось дразнить молоденьких девушек». Сам Прокофьев плавать не умел.
Семья Лины была скорее артистическая, однако без внутреннего хаоса, присущего Адлерам: отцом её был испанский (каталанский) певец Хуан Кодина-и-Льюбера (точнее: Юбера), одно время выступавший в России. Мать же — Ольга была дочерью крупного русского чиновника, поляка по происхождению Владислава Адальбертовича Немысского и француженки из Эльзаса (отсюда — примесь и немецкой крови) Каролины Верле. Каролиной Кодина была названа в честь бабушки.
Хуан Кодина и Ольга Немысская познакомились в Италии, где оба изучали пение. Их дочь родилась в 1897 году в Мадриде. Ольга Немысская, несмотря на польско-французские корни, католичкой не была. Вскоре семья уехала в Россию, где и жила — то на Кавказе, то в Одессе — до смерти Владислава Адальбертовича, после чего в 1905 году перебралась в США, к родному дяде Ольги Шарлю Верле, переименовавшему себя в Чарльза Уэрли (Charles Wherley) и преподававшему французский и английский языки в знаменитом Нью-Йоркском университете (NYU). В России Хуана Кодина именовали Иваном Ивановичем, а в США семья зажила вполне американской жизнью. Отсюда раннее знание русского и английского у Лины; к этим языкам следует прибавить каталонский (на котором с ней говорил отец), испанский, французский, а также итальянский и немецкий, выученные позднее.
Роман её с Прокофьевым развивался стремительно. Сначала Прокофьев, по-прежнему гостивший у Сталей, учил её технике пения — для этого был выбран русский романс, «Ночь» Антона Рубинштейна. Характерно, что уже во время первого урока возникло несогласие. «Мы начали пререкаться. Я сказала ему, что не могу даже разобрать ноты, которые он поёт, да и слова неправильные», — вспоминала Лина. Впоследствии в их отношениях моментально вспыхивавшие ссоры сменялись — к изумлению окружающих — таким же неожиданным примирением. Оба, как это случается у музыкантов, были людьми сверхчувствительными, отчего эмоции нередко зашкаливали, перехлёстывали через край.
Уже через две недели после начала знакомства и всего через полтора месяца после отъезда Стеллы, 2 ноября 1919 года Прокофьев записывает в дневнике: «Вечером я и Linette возвращались домой <от Сталей> вдвоём. На платформе в тёмном уголку я её поцеловал. Это, кажется, доставило очень большое удовольствием обоим». Дальше последовали походы в кинематограф и визиты к общим знакомым — новых отношений Прокофьев уже не таил, — но Лина, не опытная с мужчинами, наотрез отказывалась посещать Прокофьева на его съёмной квартире. То ли дело младшая её, но по-американски решительная Стелла! 24 ноября страх был, наконец, побеждён. Согласно дневнику композитора, «вечером Linette приехала ко мне. Она, вероятно, первый раз в жизни на холостой квартире, дрожала и волновалась до такой степени, что я должен был её успокаивать».
30 ноября 1919 года Прокофьев начал читать «Огненного ангела» и мысли о будущей опере налагались на невольное раздвоение между Линой, бывшей рядом и роман с которой расцветал с необычайной силой, и далёкой Стеллой. Именно на этом внутреннем раздвоении в его сознании и начал складываться вступительный монолог Ренаты, повествующей находящемуся рядом с ней Рупрехту о любви к далёкому и бесплотному Мадиэлю.
Одновременно он думал и об оставленной в Петрограде Нине. И подарил, как тут же сообщил Лине, имя Линетга одной из принцесс, заключённых в заколдованные апельсины. Однако, как мы помним из оперы, Линетта умирает от любовной жажды, а принц женится на Нинетте.
Но это — в искусстве. В жизни же Прокофьев сохранял завидную трезвость. 16 декабря 1919 года он поверяет дневнику: «Linette — то, что я давно искал, и то, что мне не удавалось».
Мария Григорьевна Прокофьева, наконец, выбралась из Кисловодска и получила визу через британского консула. 8 апреля 1920 года Прокофьев написал из Нью-Йорка письмо Нине Кошиц, застрявшей в Тифлисе (Тбилиси), ещё находившемся под управлением местного социал-демократического правительства, то есть вне зоны влияния большевиков, ибо грузинские «товарищи» были всегда ближе к линии умеренно-ортодоксального «меньшинства» РСДРП. В Тифлис, где жили её родственники, Нина завернула из Константинополя. Письмо ко влюблённой в него певице сопровождалось контрактом от «Haensel & Jones, моих импресарио, а также импресарио Годовского. Рекомендую тебе их как людей безусловно честных и безукоризненных джентльменов, которые не буду тебя выжимать. <…> Контракт я проверил, он вполне хорош, проценты нормальные и даже ниже нормы». Но, и вызывая Нину из Грузии в США посредством столь ценного американского контракта, наш герой не упустил случая отпустить яду по поводу прежнего героя Нины и своего главного соперника на новом континенте: «…на месте ты получишь лучшие ангажементы, чем через океан. Так было со мною, так было и с Рахманиновым, который разыгрывает здесь с необычайным успехом свои польки». А в конце в директивном тоне указывал на то, что Нина должна будет сделать по повторном достижении оккупированных Антантой проливов: «В Константинополе наведи справки в Российском посольстве о моей матери, Марии Григор<ьевне> Прокофьевой, которая эвакуирована с русскими беженцами на Принцевы острова. От волнений и тревог она почти ослепла. Окажи ей помощь во всём, в чем можешь. Я со своей стороны прилагаю все усилия, чтобы доставить её в Париж. Вероятно, мне удастся получить маму в Италию или Марсель и там встретить». И завершал письмо, дабы у Нины не оставалось сомнений, что её ждут, так: «Обнимаю тебя. Счастливого пути — Серёжа». Что и говорить, Нина была только рада исполнить поручение Прокофьева, надеясь — в ответ — на взаимность в чувствах по их неизбежной встрече в Европе или в Америке.