Третий фортепианный концерт — самый совершенный из сочинённых Прокофьевым. Применительно к нему можно говорить о подведении итогов жанровому поиску, о философии и логике, запечатлевшихся в звуках. Асафьев отмечал усилившееся «давнее стремление Прокофьева замыкать движение возвращением к первоистоку — к музыке начала, а также тяготение к вариационности». Всё это свидетельствовало об отрицании линейного временного развития и прогресса (вместо временной развёртки — полный оборот колеса), о твёрдости неколебимых устоев прокофьевского мироздания (вместо диалектической борьбы противоположностей в сонатной форме — уточняющие основной тезис вариации), даже о своеобразном «революционном консерватизме» нашего героя. И, вместе с тем, Третий концерт — прежде всего великолепная музыка. По верному слову Дукельского, «превосходная певучесть его тем <…> сливается со спонтанностью: неодиатоническая идиома <…> творит чудеса с до-мажорным аккордом».
Неподалёку от доделывавшего Третий фортепианный концерт композитора — в Бретани — поселился отпущенный из Советской России, да притом с почётом, Бальмонт. Прокофьев возобновил с ним общение, за что поэт платил композитору посвящением сочинявшихся без видимого усилия сонетов. Один из них — «Третий концерт» — попытка откликнуться на сыгранные Прокофьевым 8 сентября в Рошле отрывки сочинения — с лирической музыкой концерта связан мало. Заключительные строки сонета — скорее характеристика раннего творчества композитора, чем концерта, над которым тот вовсю работал:
Гораздо вдохновеннее было другое посвящение, на котором запечатлелся отблеск прокофьевского творческого кипения:
ПОЛЁТ
Окончательно отделан концерт был в октябре 1921 года и, стоит ли удивляться, посвящён Бальмонту. Первое исполнение Прокофьев решил дать совместно с Чикагским симфоническим оркестром, который возглавлял теперь Фридрих Шток, за годы жизни в США превратившийся в Фредерика Стока. В планы входило совместить показ нового произведения с долгожданной мировой премьерой «Трёх апельсинов». Путешествие в Америку стало, увы, напоминанием о том, каким эстетическим «дном» была оставленная за океаном «земля».
Прокофьев играл концерт дважды — днём 16-го и вечером 17 декабря. Публика приняла его тепло. Но чикагские газеты за 17-е неоспоримо свидетельствовали: мало что изменилось за недолгое отсутствие Прокофьева в США, восприятие его творчества осталось полным предзаданных штампов и какой-то, от провинциальной ограниченности происходящей, снисходительности.
Пол Блумфилд Зайслер упражнялся в скудоумии на страницах «Chicago Herald and Examiner»: «Настоящей мелодии ощутимого сорта нет, хотя угроза её появляется то здесь, то там. Третья часть беременна, но отнюдь не озлобленными красавицами, которые <почему-то> появляются на свет искажёнными, как образ, увиденный в странном, бесцельно искривленном зеркальце. Ритмически сочинение интересно, что же до остального, то мне оно показалось футуристической картиной, составленной из шумов». Его коллега Морис Розенфельд из «Chicago Daily News» был чуть добрее к бедному «скифо-большевику», но тоже с оттенком снисходительности, с каким дети глядят на не следующих очевидным правилам взрослых: «Его фортепианный концерт — запутанная, сложная по письму вещь; в ней есть узнаваемые темы, славянские в мелодической линии; есть и последующее рациональное развитие, хотя и не в лишённом шероховатостей гармоническом порядке классических композиторов — напротив, вопиюще, мы могли бы сказать, почти извращённо вопреки известным правилам и употреблению». А не подписавшийся автор из «The Musical Leader» поделился 22 декабря со своими читателями следующим потрясающим открытием: «Мне вся вещь представляется забавной, потому что я могу подумать только об одном — о маленьком мальчике, пребывающем в разных настроениях».
Прокофьев продолжал аккуратно вклеивать вырезки с досужей болтовней критики в свои альбомы, но мог бы с чистым сердцем и не делать этого: тугоухому и провинциальному заокеанскому младенцу предстояло ещё сильно подрасти и развиться.
Теперь о премьере «Трёх апельсинов». Она состоялась 30 декабря 1921 года — на сцене Лирической оперы Чикаго. Уж слишком много денег оказалось вложено в проект. По воспоминаниям Прокофьева, спектакль прошёл «при полном зале и внешне большом успехе. Чикагцы и горды и смущены, что они дают «модернистскую премьеру»…» Партию Фата Морганы пела несравненная Нина Кошиц. По дороге в Чикаго Прокофьев пообещал находившейся в Нью-Йорке Стелле Адлер — оба снова присматривались друг к другу: а не возобновить ли нам романа? — «быть охотником» (I will he a sportsman) и привезти оперу «сюда». Что ж, 14 февраля 1922 года на сцене Манхэттенского оперного дома чикагская группа дала единственный спектакль «Апельсинов» в Нью-Йорке; дирижировал сам Прокофьев. Возвращаемся к его воспоминаниям: «Публика опять встретила хорошо, но, Боже, что за критика появилась на другой день! Можно было подумать, что свора собак выскочила из подворотни и оборвала мне штаны. Если в Чикаго поняли не очень много, всё же там защищали «свою» постановку; Нью-Йорку защищать было нечего…» Прокофьев льстит американским критикам — и отклики на оперу в Чикаго, и отклики на неё в Нью-Йорке свидетельствовали о полном непонимании его музыки. Композитора утешали только сумеречно-фантастические декорации Бориса Анисфельда, куда больше подошедшие бы к «Огненному ангелу».
Первое исполнение Третьего фортепианного концерта в Нью-Йорке, которым продирижировал Альберт Коутс, тоже прошло без особенного успеха. В Америке пока действительно делать было нечего. И даже общество восхищавшихся Прокофьевым женщин — казавшейся временами назойливой Нины Кошиц, актрисы Марии Барановской, чаще прочих сопровождавшей композитора и как бы в шутку заведшей разговоры о том, что Прокофьев, захоти он, мог бы па ней, Барановской, жениться, а также Стеллы Адлер, отношения с которой, как писал композитор в начале 1921 гона в дневнике, «какая-то сплошная нелепость, но каждый раз встреча производит на меня большое впечатление», не могло изменить очевидного. Путешествие за океан оказалось неудачным. Оно не дало Прокофьеву практически ничего.
Глава четвёртая
ГОДЫ СТРАНСТВИЙ
ИСКУССТВО КАК МАГИЯ
(1922–1927)
слышит за стеной немецкой гостиницы только что вернувшийся из Америки солдат удачи Рупрехт бормотанье преследуемой видениями обитательницы соседней комнаты, молодой, прекрасной и, возможно, одержимой бесами Ренаты. Отчаянные слова эти звучат в самом начале оперы, над завершением которой тоже только что приехавший из Америки Прокофьев вовсю работал, поселившись вместе с матерью и Борисом Вериным в своеобразной баварской «гостинице»: в апреле 1922 года он снял на целый год дом «Christophorus» в альпийском местечке Этталь. Дом этот словно специально был выстроен и отделан для Прокофьева: просторный, элегантно обставленный, с футуристической картиной в прихожей, с портретом Шопенгауэра, с картой любимого звёздного неба, с библиотекой и с отлично работающими печами. А само место — крайний юг Баварии, в долине между высоких гор, возле основанного ещё в 1330 году бенедиктинского монастыря Успения Пресвятая Богородицы, замечательного небольшой готической церковью XIV века и впечатляющей архитектурой более позднего времени, со скульптурами во внешних нишах. Окрестные горы покрыты тёмно-зелёной хвоей, а их вершины — не-тающим снегом. Идеальное место для сосредоточенных трудов.