«Книгу читал с большим интересом и внимательно.
С идеей «Вечного устоя» во многом согласен и вообще эта статья доставила мне большое удовольствие, хотя к стилю её должен несколько придраться. В погоне за образностью выражения Вы часто впадаете в цветистость, а цветистость всего на шаг от нагромождённости. Вы часто «поёте» и заслушиваетесь себя, и тем ненужно затемняете смысл, точно иногда боясь стать простым. <…>
В «Религиях Индии» Трубецкой очень пикантно, признаюсь, ново для меня, хотя и не без предвзятости, освещает восточную мораль, но в приёме изложения я вижу ошибку. Трубецкой глубоко верит в каждую букву Писания, и его фундамент сделан не из камня, а из буквы. Поэтому для человека, пускай проникнутого христианской моралью, но не её цитатами — здесь Прокофьев явно говорит о себе, — мысли Трубецкого кажутся золотом, как-то неустойчиво водружённым на глиняные ноги. Только сражаясь на территории и оружием противника, возможно покорять и обращать, иначе ни одна стрела не долетит. <…>
Бицилли нахватался много знаний, блещет словечками, за которыми надо лезть в энциклопедический словарь, но бестолковость его равна только его болтливости. Его статья подобна перепутанным страницам, то из географии, то из истории. Почему? Куда он ведёт? Читателю непонятно, да, похоже, и автору.
Ну, вот, миленький, — попроси меня дать отзыв, и я сейчас же начну дерзить. Но заверяю Вас, книга читалась с большим интересом, часто вслух, по вечерам, сидя под большой круглой лампой. <…>
Целую Вас, дорогой, крепко. Напишите, не очень ли Вы рассердились на мои разглагольствования про «На путях». И вообще напишите. Наша дача защищена горами с севера и юга, ветер бывает или с запада или с востока. Первый приносит дождь, второй — вёдро. Мы — то есть сам Прокофьев, Мария Григорьевна, Лина, Борис Верин — их прозвали «подъевропником» и «евразийцем».
Прозвище скифа принимаю, хотя один чикагский критик, комментируя программу, в которой стояла Скифская сюита, и писал, что «скифы — народ, кочевавший в степях юго-восточной России и известный частыми страданиями дизентерией».
И всё-таки внутреннее чутьё подсказывало Прокофьеву, что огромная правда за евразийским мировоззрением стояла.
Во-первых, евразийцы утверждали, что культура, которая подавалась и подаётся странами Западной Европы и их союзниками как «мировая», была всего лишь порождением исторически, географически, религиозно и этнически ограниченной общности народов — романцев и германцев, заселивших западную оконечность огромного евразийского континента, переживших господство католичества, протестантскую реформацию и ринувшихся колонизовывать остальной земной шар. Из этого утверждения делался вывод, что наиболее честной формой поведения европейца должен быть «романогерманский шовинизм» (князь Н. С. Трубецкой), что никакой солидарности у человека Запада со странами и народами, находящимися вне романо-германской орбиты, быть не может, что бы при этом ни говорилось самими западными европейцами, что в прошлом, настоящем и будущем европеец будет руководствоваться только интересами своей романо-германской общности, а наиболее успешным способом контроля за другими территориями будет культурная колонизация и подкуп местных образованных элит. И действительно, Прокофьев, как и многие другие русские, имел возможность убедиться, чего на деле стоили солидарность Антанты с патриотической Добровольческой армией и интервенция, на которую он и сам так рассчитывал в конце 1918 года. Армейские и флотские части Англия, Франция, США и даже Япония на территорию России ввели — в основном по окраинам — да и то после того, как, подписав в Брест-Литовске соглашение с немцами, советское правительство само объявило войну бывшим союзникам, а вот активных боевых действий эти части не вели и, как правило, оказывали мало помощи антибольшевицким войскам; иногда же, как при эвакуации белых армий из южных городов, и просто бросали тех на произвол судьбы, безучастно наблюдая бои между красными и белыми. С большевиками же, которых антантовцы объявляли своими врагами на словах, «союзники» уже в 1919–1920 годах вели переговоры по разным вопросам, а вскоре стали устанавливать отношения с Советской Россией. Опять же, удивительного мало. С точки зрения евразийцев, большевицкое правление было по первоначальному замыслу западническим, не мыслившим себя вне пожара социалистической революции в Европе, вне подтягивания за передовыми странами Запада, как не мыслило себя поначалу вне ученичества у Европы, а потом вне участия в чужих, в сущности, для него европейских делах имперское правительство в Санкт-Петербурге.
Во-вторых, евразийцы рассматривали Россию как отличную от Западной Европы систему, принадлежащую более широкой общности народов евразийского континента, которой Западная Европа давно и необратимо противопоставила себя. Как тут было не обрадоваться «утверждениям евразийцев» Прокофьеву, ещё в 1914–1915 годах черпавшему вдохновение в скифских, в индоиранских древностях, которыми была полна родная степь вокруг Солнцевки, и воспевшему их в победительной музыке — «сплошь яркой, свежей, необычной, интенсивной, темпераментной и чуждой болезненных изощрённостей», как написал о ней Глебов-Асафьев!
В-третьих, евразийцы считали, что для русского самосознания одной общности исторической, географической, ментальной с остальными народами Евразии, противостоящими Западной Европе, помешанной на собственном величии и успехах, начавшей культурную, экономическую и политическую агрессию против остального мира, недостаточно. У русских, говорили евразийцы, есть собственный акцент, заключающийся в присущем только им типе культуры, оформляемой отличной от других государственностью и одухотворяемой православной церковью. Евразийцы утверждали, что основой любого строительства, в том числе государственного, является именно культура, а культура определяется не чем иным, как религиозной верой. Все они были христианами, почти исключительно православными, и к собственному православию относились очень серьёзно. Типом государства, приемлемым для русских, было, по мнению евразийцев, государство, выраставшее из восточнохристианской этики, — то есть государство коллективистское: левые евразийцы, тот же Сувчинский, говорили даже о «трудовом антикапиталистическом государстве», правые евразийцы, в лице Карсавина, о модели корпоративного, а в лице Трубецкого — идеократического типа. Прокофьев, безоговорочно принимавший, как он выражался, дух христианства, без сомнения чрезвычайно симпатизировал центральному положению религии в евразийском проекте. Что до коллективистского государства, то тут у него как у художника, а значит, у вынужденного в жизни своей больше опираться на себя самого, были сомнения. Достаточно вспомнить дневниковые записи 1918 года о «нелепости» социализма. Но, с другой стороны, в искусстве музыкальном полная реализация без участия других — музыкантов, певцов, танцоров, постановщиков и много кого ещё — попросту невозможна. А значит, полностью отрицать сотрудничество и коллективистское начало тоже нельзя.