По впечатлению Болеслава Яворского, общавшегося с Прокофьевым в мае 1926 года в Париже, Прокофьев раздваивался «между стремлением дать…обезволивающую, обезэмоционаливающую озвученность, к которой стремится современный Запад, и между присущим ему как славянину стремлением к раскрытию процесса, к борению со стихией природы» (из письма к Сергею Протопопову в Москву от 16 мая 1926 года). О том, является ли борьба с природою сугубо славянским качеством и вообще является ли она качеством, присущим именно Прокофьеву, можно поспорить. Яворский тем не менее задел нерв ситуации: Прокофьев вынужден был выбирать между, условно говоря, дорогой Стравинского, отрывом от прежних корней и новым ощущением связи с ними. Именно к 1927 году началось возвращение к тому, что Прокофьеву было свойственно с самого начала, по замесу его личности — ко встраиванию в живое «развёртывание человеческого процесса, человеческой общественности» (из того же письма Яворского).
Именно с этим настроем он и ехал в СССР.
19 января Прокофьев и Лина пересекли на поезде латвийско-советскую границу. Градусник показывал — 15 °C. «Около рельс стоял русский солдат в матерчатой каске и длинной до пят шинели. Поезд остановился и принял солдата, который через минуту появился у нашего купе и отобрал паспорта». Путешествие, начинавшееся как авантюра в духе жюльверновского полёта из пушки на Луну, постепенно приобретало черты знакомой реальности. Однако в дневнике композитор запечатлел и экзотичные и странные на его свежий взгляд черты изменившейся за девять лет родины. Прокофьева явно веселит, что досматривающие багаж красноармейцы не знают, что такое пижама (роскошь в бедном СССР), а Лина не понимает их вопроса про ночную кофточку (в России зимой ночи холодные).
Рано утром 20 января на Александровском (ныне — Белорусском) вокзале в Москве их встретила маленькая депутация: в основном от уникального оркестра республики Персимфанса, состоявшая из председателя правления и художественного совета Льва Цейтлина (в прошлом — концертмейстера у Кусевицкого) и ответственного за связи с правительственными органами члена ВКП(б) Арнольда Цуккера. Третьим человеком в депутации был к Персимфансу отношения не имевший и представлявший Ассоциацию современной музыки Владимир Держановский. «На ногах валенки, и вообще все они одеты в необычайные шапки, тулупы и пр., словом, та декорация, что так пугает приезжих иностранцев», — поверяет первое впечатление дневнику путешественник. Некрасиво, зато тепло в стужу.
Прокофьевых поместили в «Метрополе» — ещё недавно месте проживания высших советских административных работников, а теперь сданном в концессию немцам под развитие гостиничного дела. «В верхних же этажах частично остались ответственные работники и потому всюду была ужаснейшая грязь, за исключением, впрочем, нашего коридора, где отличный ковёр, хорошая парикмахерская и вообще чистота. Наш номер выходил прямо на Театральную, ныне Свердловскую площадь. Вид из окна восхитительный. Сам номер безукоризненно чист, просторен и с необычайно высокими потолками. Кровати — в углублении и отделены зелёной замшевой занавесью почти до потолка. Но ванны нет и вода в кувшинах. Я заказал кофе для всех, который принесли в стаканах с подстаканниками», — с изумлением записывает Прокофьев в дневнике.
На следующий день появился Асафьев, «потолстевший и поздоровевший; под пиджаком вместо жилета, рубашки и воротничка — коричневая вязаная куртка, с вязаным воротником до подбородка: тепло и не надо заботиться о чистых воротничках». За Асафьевым — Мясковский, ничуть не изменившийся. Зато Мясковский всё удивлялся внешним переменам в Прокофьеве. «…Вероятно, тому, что я потолстел и полысел», — отмечает с привычной самоиронией в дневнике наш герой. Затем — под присмотром Цуккера — последовали кулинарные радости (ели в ресторане, который держала бывшая аристократия), 22-го и 23-го — Прокофьев посетил репетиции Персимфанса, приветствовавшего нашего героя, к большому его смущению, маршем из «Трёх апельсинов». Бродя по заснеженным улицам Москвы с Асафьевым и Мясковским, он поведал им «про Сувчинского, как он живёт, на ком женат, чем занимается и что такое Евразийство, умолкая, когда попадались встречные, ибо тема была нелегальная…».
А 24 и 31 января 1927 года Прокофьев уже играл с Персимфансом в Большом зале Московской консерватории (БЗК) программу, обозначенную в афише как 168-й и 169-й концерты ансамбля и состоявшую в первом отделении из сюиты из «Шута» (напомним, оркестр играл без дирижёра), а после перерыва он сам сел за инструмент в Третьем концерте для фортепиано с оркестром; завершала же программу сюита из «Трёх апельсинов». По впечатлению композитора, персимфанцы «не могут взять ни одного аккорда вместе — все аккорды как у пьяного гусара, арпеджиато. Пускай; зато каждый оркестровый музыкант честно играет все ноты, а потому всё звучит и выходит именно так, как хотел композитор. Не то что отвратительные наёмники, которые только делают вид, что дуют в свой инструмент, а на самом же деле пропускают половину нот, играя хорошо только то, что выделяется и чего нельзя не сыграть». На концерте 24 февраля присутствовал Максим Литвинов, исполнявший в отсутствие лечившегося за границей Чичерина обязанности народного комиссара иностранных дел и произведший на Прокофьева впечатление «фармацевта средней руки» (в 1940-е, уже находясь в отставке, он станет постоянным партнёром нашего героя по игре в бридж). Композитор не забыл поблагодарить советского министра за содействие с паспортами. Жена Литвинова, англичанка, обрадовалась тому, что Лина свободно и без акцента говорила на её родном языке.
В перерыве между концертами Персимфанса Прокофьев 26 января сыграл в Московской Ассоциации современной музыки Третью сонату, Токкату и Пятую сонату. На концерт этот пришли ближайшие друзья Асафьев и Мясковский, дирижёр Сараджев, директор консерватории Игумнов, Яворский, молодые композиторы и среди них Мосолов, прежний издатель юного Прокофьева Юргенсон, работающий после национализации своего дела скромным служащим в Госмузиздате, дальняя родня Сеженские… За концертом последовал многолюдный дружеский ужин — по-московски хлебосольное чествование.
Как если бы этого было не достаточно, 28 и 30 января Прокофьев сыграл в Большом зале консерватории ещё концерт со следующей программой: Третья соната, 12 (sic!) «Мимолётностей», Пятая соната, Марш и Скерцо из «Апельсинов», Танец, Менуэт и Гавот из соч. 32, Токката соч. 11. На второе исполнение заглянули Мейерхольд и Луначарские, а Яворский увёз после концерта Прокофьевых к себе обедать.
Яворский жил со своим учеником, авангардным композитором Сергеем Протопоповым, которого вывез в Москву из Киева и который в их нетрадиционной семье выполнял роль домашней хозяйки. Обед, приготовленный Протопоповым, был на взыскательный вкус гурмана Прокофьева просто «феноменален». Понятно, что следовало послушать и сочинения Протопопова.
«…Яворский изобрёл какую-то гениальную теорию ладов, — речь шла о феноменологической в своей основе теории ладового ритма. — Протопопов — ревностный воплотитель этой теории и даже через каждые несколько тактов выписывает анализ употребляемых им ладов, — каким же образом он в результате влетел в скрябинский супернонаккорд?» — изумляется в дневнике композитор. Его полусарказм оказался провидческим: в 1940-е годы, отложив в сторону прежнее экспериментирование, Протопопов займётся именно доделкой последнего неоконченного сочинения Скрябина — «Предварительного действа».
Иллюзий о происходящем вокруг у Яворского не было, и впервые наш герой столкнулся с тем, что даже государственный чиновник, а Яворский служил у Луначарского, не очень-то доверяет нанявшим его на работу властям. Обсуждали, в частности, возможное прослушивание телефонов.
Наблюдательный Прокофьев записал для памяти: «Из всех сегодняшних разговоров неожиданный вывод: москвичи ругают теперешнюю Москву, но болезненно ждут, чтобы её похвалили».
29 января 1927 года «Вечерняя Москва» сообщала: «Прибывший в Москву знаменитый композитор Сергей Прокофьев обратился в Административный Отдел Московского Совета с заявлением о восстановлении его в подданстве СССР, которое он, находясь в течение 9 лет за границей, формально утратил. Ходатайство С. Прокофьева удовлетворено». Вместе с композитором новый советский паспорт, взамен прежнего испанского, получила и Лина Ивановна. Сам документ был выписан Прокофьеву лишь 16 марта.