Умсгтно ли при зареве пожаров рассуждать, чем хорош или плох Фауст, настойчиво размышлять о мирном назначении ученого?
Быть может, вчитываясь в трагедию, мыслитель-физик видел символическое противопоставление творчества и разрушения, разума и безумия, добра и зла, человечности и жестокости, концентрации духовной мощи и ее распада?
Но если видел, почему именно такое противопоставление его влекло и, вероятно, мучило всего сильнее?
Не будем искать пока окончательных ответов. К теме Фауст в жизни Вавилова нам еще предстоит вернуться в этой книге.
Наступил февраль 1917 года. Рухнул царский строй, и в стране установилось странное, противоречивое двоевластие. С одной стороны, государство как будто возглавлялось буржуазным Временным правительством под председательством князя Г. Е. Львова, с другой стороны, им, государством, управляла революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства в лице Советов рабочих и солдатских депутатов. Так продолжалось до июля 1917 года. В июле во главе коалиционного Временного правительства стал А. Ф. Керенский, позднее, в сентябре, он же возглавил Директорию, или «Совет пяти».
Соглашательские партии выдвинули тезис о том, что война после свержения самодержавия перестала носить для России империалистический характер и что возникла необходимость защищать революционное отечество и завоеванные свободы от реакционных монархий — Германии и Австро-Венгрии. Многие крестьяне, солдаты и рабочие верили в этот меньшевистско-эсеровский тезис «революционного оборончества». Военные действия, хотя уже не с прежним напряжением, продолжались.
Весь этот неустойчивый, переходный период в жизни государства С. И. Вавилов продолжал находиться на фронте. Вести из столицы волновали и будоражили его, и он с жадным интересом вчитывался в газеты, приходившие в часть, в письма родных.
Но вот наступил исторический день. Кончились двоевластие и смута. На всех фронтах и по всей стране люди читали опубликованное утром 25 октября воззвание «К гражданам России!», написанное Лениным. В этом первом всенародном документе революции сообщалось о низложении Временного правительства и о взятии власти Военно-революционным комитетом.
На другой день был принят, а затем и опубликован второй важнейший документ — Декрет о мире. Он открывал путь к революционному выходу из войны и закладывал основы мирной внешней политики впервые организованного Советского государства.
Сергей Иванович Вавилов приветствовал Октябрьскую революцию.
С солдатскими массами и прогрессивно настроенными офицерами он без колебаний примкнул к новому общественному строю.
В конце семнадцатого года фронт, на котором находился Вавилов, развалился. Солдаты бежали в тыл, за ними последовали многие офицеры. С Сергеем Ивановичем произошел эпизод, о котором он иногда потом с юмором рассказывал.
Вавилов попал в плен. В самый настоящий немецкий плен, что было в те времена вполне естественно, поскольку немцы, перестав вдруг встречать сопротивление, быстро продвигались вперед и занимали временно многие города и целые губернии. С Вавиловым оказался в плену и другой русский физик.
— Кто такие, куда следуете, ваши намерения? — спросил их строго немецкий офицер, к которому молодых людей привели на допрос.
— Мы физики. Возвращаемся домой, в Москву. Собираемся заняться своей прямой работой, — на хорошем немецком языке ответил Сергей Иванович.
— Физики! — воскликнул немец. — Какое совпадение! Но я ведь тоже физик. Над чем же вы работали? У каких профессоров? У Лебедева? О-о-о! Замечательный ученый! Великий ум! А что вы скажете об идеях Планка? Как вам нравится фотонная теория света?
По приказу офицера немецкий солдат приготовил чай и внес его в помещение. Офицер усадил пленников за стол, и все вместе принялись за чаепитие.
Далеко за полночь затянулась беседа о физических проблемах.
Со вздохом сожаления взглянув на часы, немецкий офицер отпустил наконец своих военнопленных спать, договорившись утром продолжить обсуждение.
Продолжение, однако, не состоялось. В ту же ночь два физика бежали из плена и уже без столь курьезных приключений добрались до родных мест.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ОХОТНИКИ ЗА ФОТОНАМИ
Человек должен верить, что непонятное можно понять; иначе он не стал бы размышлять о нем.