Она точно знала, где он и что делает, и не хотела отвлекать. Как раз в этот момент он рассматривал стеллаж с ветками облачной сосны у дома консула, пытаясь угадать, какая из них принадлежит к клану Серафины Пеккала, ему подумалось, что если они с Лирой очень постараются, то в конце концов смогут обойти алетиометр и найдут ее при помощи ума. Лира посчитала это безумием, но пусть лучше он сосредоточится на этом, ей не нужно, чтобы он подслушал ее вопросы к доктору Ланселиусу.
— Значит, ведьмы… юные ведьмы отправляются туда со своими деймонами, прежде чем разойтись, и ведьмы идут в это заброшенное место, а деймоны боятся?
— Насколько я знаю, да.
Ничто не могло облегчить тяжесть воспоминаний Лиры о том моменте, когда они с Пантелеймоном совершили нечто подобное. Вспомнив его испуганным скулящим щенком, скорчившимся на причале, она почувствовала, как горячие слезы вины наполнили ее глаза, и она едва могла говорить. Несколько раз сглотнув, она сказала:
— Когда… после… когда они переправятся и найдут своих деймонов снова… они говорят об этом? Рассказывают ли им деймоны, что делали, когда были в разлуке?
Консул ведьм был проницательным человеком. Его широкое и румяное лицо ничего не выражало, так как он приучил себя быть дипломатически уклончивым, но он знал, когда можно дать глазам засветиться сочувствием.
— Не смейтесь надо мной, — сказала Лира, и Пантелеймон со стороны грязной улицы навострил свои куньи уши.
Собственный деймон доктора Ланселиуса, длинная змея, спустилась с его плеча на пол, и через минуту-другую — комната была небольшой — забралась на подоконник. И Лира, и консул наблюдали за ней, а когда доктор Ланселиус что-то ощутил и расслабился, она почувствовала перемену в его внимании и взглянула на него.
— Твой деймон нашел, чем себя занять, — сказал он. — Он не услышит наш разговор, если ты ему не скажешь. Но будь со мной откровенна, спрашивай, что хочешь знать.
И Лира вспомнила свой предыдущий визит к консулу вместе с Фардером Корамом. Хитрость старого цыгана вполне соответствовала ситуации, и, вспомнив теперь, что сделал Фардер Корам, Лира сказала:
— У меня мало времени, Доктор Ланселиус, и я даже не знаю, какой вопрос лучше задать. Итак, если бы Вы были на моем месте и знали причину моей тревоги, какой вопрос вы задали бы консулу ведьм?
— Я помню, когда мне в последний раз задавали этот вопрос. Как поживает достопочтенный Фардер Корам?
— Ему нездоровится. Он чуть не умер от воспаления легких, но идёт на поправку. Скажите мне, доктор Ланселиус! Скажите, какой вопрос я должна задать.
— Ты должна попросить консула ведьм рассказать тебе, что сделала Серафина Пеккала в той же ситуации, что и ты. Она так же сомневалась.
— Неужели?
— О да. Ее деймон Кайса — и твой, и всех ведьм — почувствовал великое предательство. Но ведьмы и их деймоны знают, что это должно произойти; они готовятся к испытанию. А вы не готовились. Для тебя и твоего деймона это было еще хуже. Тем не менее Кайса и Серафина Пеккала тоже страдали, и она думала, что его холодность к ней впоследствии была хуже, чем страдание от самой разлуки.
— И что же она сделала?
— Ждала, ласково обращалась с ним и ничего не говорила.
— Она не спрашивала? Даже при том, что хотела узнать, что он делал, как ему это удалось и все такое?
— Ни слова.
— И… он когда-нибудь скажет ей?
— Нет.
— Я думала, между нами и нашими деймонами нет никаких секретов, — сказала Лира, чувствуя смутную обиду.
— Тогда что ты сейчас делаешь, спрашивая меня об этом? Разве не утаиваешь это от своего деймона?
— Нет! Не утаиваю… Я лишь хочу сделать то, что правильно. Потому что никто, кроме ведьм, не знает, каково это… И я не могу спросить ни у кого, кроме вас, ведь это секрет, очень глубокий секрет, который мы с Паном храним. Я доверилась вам, верно, потому что вы знаете ведьм… Но я никогда никому об этом не рассказывала, даже Фардеру Кораму. И я действительно хочу знать, что правильно. Я не хочу давить на Пана, если не должна. Я бы спросила саму Серафину Пеккала, если бы могла, но… Это так трудно.