Уже совсем в ночной тьме, доедая последнего из них, Полосатый понял в своей голове — он не знает, как отсюда выбраться и что ему делать. Все его попытки найти дом и вернуться перечеркнуты и он намного дальше от дома чем был. Искать его тут точно не будет никто. Надо что-то делать. Но как отсюда выбраться и что делать дальше кот понять не мог.
Из того, что можно было делать, коту виделись очевидные повседневные дела кота — добывать еду. Изучать местность. Добывать новую еду. Разведывать места. Быть незаметным. Видеть других хищников, крупнее и больше. И опаснее. Не попадаться им и не жить на их территории. Но и не пускать на свою землю всяких мелких ласок и прочую пакость. Не дружил и с барсуками — их было больше и, в отличие от кочующего и живущего на деревьях кота, жили оседло и в норах. Ежей недолюбливал — добыча у них уж совсем разная, но дрянь такая, ничего то с ним не сделаешь. С куницей как то не разошлись. Белки его побаивались, чувствовали запах кота на земле и в его птичьи гнезда не лазили. По крайней мере, так считал кот. А ловить их — самому дороже.
Так и шли годы. Зимой было холодно и более голодно. Но и ко всему привыкают все — что коты, что люди. Это был хищник — беспощадный, хитрый, сильный. Он выжил и не боялся почти ничего.
Время шло. Кот стал совсем другим. Но продолжал помнить.
Не верьте, что память у кошек короткая. Не верьте.
Старик и Толик
— Вишь вот, Федорыч? — обратился, глядя вперед, на старика не глядя — сигареты то по сто рублей стали.
— Нууу? — старик вроде и удивился, а так то ему было и все равно. — Я то еще после армии бросил, ну ее, отраву то. Ты сам то чего, денег говоришь нет, а последние же на сигареты спустишь? Желтый весь уже.
Толик и впрямь выглядел не очень — лицо желто-землистого цвета, щетина отросла, неопрятно торчала в разные стороны, рыжая, почти сливалась с желтушными скулами и щеками.
Он и не обращал внимания на замечания и гнул упрямо свое.
— Раньше я еще “Беломор” курил. Так покупал, потом на чердаке нашел, мать еще по талонам покупала, там три коробки стояло. Докурил их, а году в двенадцатом что ли или в тринадцатом в магазин возить перестали. Покупаю эту то “Тройку”, то “ЛД” эти, то “Яву золотую”. Раньше еще простая была, тоже нет. В городе смотрю целый ларек табачный, говорю, девушка, лядь, у вас папиросы есть? Она мне коробочку железную хрясь, а она двести с хреном. Вот жизнь пошла…
Он закашлялся.
— А ты чего дохаешь то так? — спросил старик
— Да вот хрен знает. Я то подстыл, а так зараза говорят что и в деревню заползла та. Этот как его, вирус, не вирус.
— Слышал я уже про нее, — старик поморщился. — болеют люди, говорят.
— К бабке одной, у меня там через два дома живет, дети приезжали, уехали, та занемогла. Свалилась. Соседка другая к ней ходила, та тоже в лежку. Фельдшерского пункта то нет. Одну скорая повезла, всех по домам. А мне что? Я в город не ездил уже неделю, дома сидел, корова пока не сдохла — работы полно. Тебе вон молока, сметаны принес.
— Заразы то нам не принес? — старик напрягся еще в начале беседы, но только сейчас в голосе начали слышаться стальные нотки старого начальника. Именно с таким стариком когда то и познакомился Толик, внимательно слушавший его, запоминавший условия и молчавший все два года.
— Не! Я ж говорю — с дома никуда. Выпивал, сало с чесноком у меня, зараза не берет.
— Пост ведь, сало то жрать, — старик чуть крякнул, но так, больше для приличия. Чего со своими правилами к другим то людям лезть? Всех не спасти и не каждый верное и нужное слово способен услышать. Старик это понял уж очень давно.
— А мне то что? я ж не верущий. И не хожу никогда. Попа ты нашего видел? Иов! Ему 25 всего то годов, прислали, бороды нет, голосочек девичий. Спросил у него на улице про что-то, тот мне на полчаса зарядил. Что говорил, хрен его знает. А там кто-то и сказал, что мужиков тот любит, был в области у митрополита секретарем епархии. Где-то он что-то не то натворил, понимаешь? Сюда и сослали. Вот тебе и отец Иов. А я не больной. Мне уже пятьдесят шесть! Тебе то больше, но должен понимать — сердце не то уже, сосуды эти или кто там. Давление! Я пока дошел вот и задыхаюсь, вот тебе и вот. Тоже не пацан скакать — по полю сугробы, в лесу тоже, дальше прошел — снега нет, грязь. Весна, тоже мне весна. Что твой отец Иов эта весна.
Он похмыкал. Ему вообще мало нравилась жизнь в родной деревне, в доме, где он родился, прожил младенчество, детство, отрочество и кусочек юности. Вышло уж так — сама жизнь загнала Толика обратно в отчий дом, когда он ощутил, что мало на что годен, что там где он проживал годы зрелости ему плохо, его никто не любит и ему совершенно некуда преклонить головы. И в какой то момент он рванул за успокоением в отчий дом. Утешили тогда хотя бы немного благодарные взгляды матери и отца, доживающих свой век. Утешила тишина и бездействие. Но годы шли упрямо дальше — жизнь в деревне лучше не была. Было горько, когда оба родителя, один за другим, отлетели на тот свет, а есть ли он. Но было понимание правильности и, совсем в глубине души, благодарность жизни и судьбе за то, что именно ему, их непутевому сыну довелось отнести их на погост и приглядеть за холмиками, насколько это было возможно. В память о родителях он не выводил скотину — помня, как мать с любовью встречала каждый вечер корову на выгоне, как разговаривала с поросенком, принося ему еды и сердито для видимости отчитывала глупых куриц. Старался как мог — новых не заводил, но и нарочно животных не гробил. Мог поросенка прикупить и выкормить, чтобы продавать мясо. От стареющей коровы телят новых долго не держал — тоже под нож. Той любви материнской к каждой животине не было, было просто ощущение, что деваться некуда, это его крест. Несет как может, кому не нравится — пусть сам попробует.