Неужели никто не уличит меня в преступлении?
Я никогда не целовала Гуго, и он не целовал меня. До шести лет он брал меня за руку, лишь когда мы переходили улицу. Его сухая холодная ладонь замирала в моей. Иногда я пугалась: что если он упадет? Ударится? Заплачет? Тогда мне придется его обнять, утешить. Такого ужаса я не могла себе представить. Но Гуго никогда не падал. Спасала природная ловкость и осмотрительность. И не плакал. Умел сдерживаться. Когда сын был младенцем, я не брала его на руки, чтобы покормить из бутылочки. Он лежал в кроватке, а я сидела рядом. Объясняла, что это из-за болей в спине. Все верили.
Сын очень рано научился читать и писать. Скучно целыми днями сидеть с ребенком, которого не любишь. Чтобы развлечься, я развивала бурную деятельность. Вот единственная польза от скуки. В два года он лепил башни из пластилина, в три освоил папье-маше. Рисовал акварелью, писал маслом, возился с глиной. Ему не было четырех, когда я купила большой набор деревянных букв и предложила в них поиграть. Клоуны в красных костюмах и черных шапочках, по одному или вдвоем, изображали петли и палочки. Первое слово, которое сложил Гуго, было «яд». Думаю, ему просто понравились именно эти клоуны. «Д» — это он сам, замкнутый, самодостаточный, твердо стоящий обеими ногами на земле. «Я» — родители: основательный, надежный, любящий отец и рядом я, стою вниз головой, причудливо изогнувшись, прикасаясь пятками к голове прямого клоуна. Словно приготовилась сделать сальто. Куда? Неведомо. В пустоту. Я ничего не сказала сыну. Написала ГУГО, он в ответ — МИРИАМ. Я — МАМА, он — КРБСТР.
Однажды ночью у Гуго поднялась температура. Легкий бронхит. Врач сказал: ничего страшного. Я отправила сына в школу, повязав ему шарфик на шею, словно шелк мог уберечь от распространения инфекции. Когда он вернулся вечером, я заметила у него в глазах лихорадочный блеск. Спросила, как он себя чувствует. Он ответил, что хорошо, и ушел к себе в комнату. Ужинать он не стал, должно быть, заснул. Мы не особенно волновались, решили, что сын просто не выспался, что это у него обычная для его возраста усталость, болезнь роста. Я проснулась в три часа ночи. Не потому что услышала плач Гуго. Меня обеспокоило отсутствие мужа. Я позвала его. Он не откликался. Я встала. Заглянула на кухню, в ванную. Мне и в голову не пришло, что он может быть у сына. Гуго никогда еще нас не будил. Даже в младенчестве. Я вернулась в спальню, хотела лечь и вдруг услышала шум за дверью с четырьмя деревянными буквами — именем нашего сына. Повернула ручку и увидела удивительную картину. Мадонну с младенцем в лунном свете. Муж сидел на полу, обняв потного, плачущего Гуго. Большая отцовская рука ласково поглаживала мокрый пылающий лоб. Я поспешно закрыла дверь и на полусогнутых ногах едва доползла до постели. Зарылась в подушки и разрыдалась. Толща перьев заглушала мой плач. На следующее утро пошла к врачу и пожаловалась на подавленность. Он выписал мне лекарство. С этого дня я стала жить спокойнее. Будто под водой, в затонувшем замке. Теперь и я стала равнодушной к своему горю. На лице у меня застыла глуповатая улыбка.
Бен вернулся счастливый. Вытащил из сумки и вручил мне четыре огромные серые папки, словно букет цветов.
— Сейчас мы все приведем в порядок, — радостно объявил он.
Выложил папки в ряд на письменном столе. Пометил каждую ослепительно яркой наклейкой.
— В эту положим счета: в одно отделение — оплаченные, в другое — просроченные, в третье — те, что вполне можно отложить. В ту соберем всю нашу документацию. А в третью — договоры о банковских ссудах.
Он собирал бумажки, аккуратно складывал их по порядку, скреплял степлером.
Покончив с папками, повесил на стену огромный календарь.
— Вот наш график сроков оплаты.
Розовым маркером Бен обвел даты платежей.
— Нравится? — спросил он.
Я не смогла ответить. Мои щеки были солеными от слез, глаза покраснели. Бедный мальчик, он так старался, а я его даже не поблагодарила!
Из кармана куртки Бен смущенно извлек прямоугольный сверток.
— Это вам, — сказал он робко.
— Что это?
— Подарок.
Я разорвала бумагу. Бен дарил мне «Письма к молодому поэту» Райнера Марии Рильке.
— Читали? — спросил он. — Это моя любимая книга.
— Читала, — ответила я, — я тоже очень люблю Рильке.