За стенками палатки Мамонов говорил кому-то возмущенно:
— Прислали вот циклопа одноглазого и оленей в коросте! И покоряй «белые пятна», ищи алмазы! На кой черт мне такая музыка?
«Какой он все-таки грубый и бессовестный, — расстроилась Ксения. — Ведь говорит человеку пакости прямо в глаза и не краснеет. Объедкин инвалид, а он, поди ж ты, на каждом шагу еще и оскорбляет его!»
Она встала, протерла слюной глаза и, схватив шпильками волосы, вышла из палатки.
Навьюченные олени растирали о деревья бока и грузы. Все, оказывается, уже позавтракали, и только Объедкин, надув щеки, как Гаргантюа, не спеша тянул из- кружки густой чай.
Ксения всполошилась и побежала умываться. А вверху, у палатки, продолжал бушевать Мамонов. Он все донимал Объедкина:
— Эти мне каюра! Прежде чем идти оленей ловить, чай пьют. Оленей поймают — опять чай. И навьючат — чаюют. И вообще спросил бы я нашего начальника, — он повернулся к подходившей Ксении, — спросил бы я, зачем нам эти олени в коросте нужны? Заразы набраться?
Что ж, особого доверия к оленям не испытывала и Ксения. Ей уже случалось ездить на них. Олень обязательно завезет в какой-нибудь куст и свалит либо прет прямо на деревья, обдирает седоку бока. Но ведь нет лошадей! Нет их и на базе. Все в разгоне. В других отрядах. Значит, на те отряды больше надежды, на них главный упор… Надо работать, пока хватит сил, используя в полную меру то, что, как говорится, бог послал.
Она ничего не сказала Мамонову. Бесполезно читать ему мораль. Он в этом смысле непробиваемый.
Но вдруг заговорил Дудкин — тихо, даже ласково :
— Вот кричим мы, приятель, что денег нам иной раз вовремя не заплатили, а иной раз продукты не те дали, лошадей нет, того, другого, третьего… Всё требуем, всё шумим. Чуть что — претензии. И это очень грустно, приятель. И сразу видно, что мы вроде поденщиков, люди в тайге случайные, урвем кусок — и прочь… Нам не важны интересы дела…
Мамонов посмотрел на Игоря, сбычившись.
— А тебе, значит, они важны? А мне, значит, нет?.. Я, значит, человек в тайге случайный?
— Ну что ты заладил — «значит, значит»? — отмахнулся Дудкин. — Я не о себе или о тебе речь завел. Я говорю вообще… Я могу привести убедительный пример — возьмем Обручева в молодости. Ты слыхал, надеюсь, о таком геологе?
Котеночкин запоздало хохотнул, а Мамонов никак не отреагировал на вопрос — быть может, он и не знал, кто такой Обручев.
— Ну, так вот… Обручев коня на свои деньги покупал, проводнику платил, молоток геологический и тот не даром ему достался. И ходил он в тайгу сам. За ним, представь, не летели самолеты, пароходы не доставляли ему продовольствия! Но он шел, а потом месяцами расплачивался с долгами. Вот это энтузиаст! И вот кто по праву может называться настоящим геологом — не из каких-то меркантильных соображений, а по призванию!
Мамонов выслушал эту тираду терпеливо, не дрогнув бровью и не изменившись в лице. Потом беспечно отозвался:
— Ну, так он же геолог по призванию и образованию, а я работяга. Мне подавай гроши и харчи хороши.
Ксения хотела что-то сказать, но не решилась. Одно ей показалось отрадным — появился этот Дудкин, и как-то сразу стало яснее вокруг. Она почувствовала себя и крепче и уверенней. Есть на кого опереться.
— Вот что, — сказала она, доедая горелый сухарь с тушенкой, — берите-ка, ребята, рюкзаки. Хватит уже вам.
Растянувшись цепочкой, отряд вышел на еле приметную во мхах тропинку. Сзади понуро брели два оленя и переваливался на коротких ногах, обутых в ичиги, каюр Объедкин.
Нижние ветви лиственниц и стволы обросли бурым мхом, свисающим, как бороды, и эти «бороды» нещадно рвали накомарники. В накомарниках было душно, и мир сквозь черную кисею казался убогим и недужным, лишенным сияния красок и свежести воздуха, и небо нависало бесцветное, крохотное, с овчинку…
Ксения подняла сетку, приладила ее сверху на полях соломенной шляпы и, наконец, вздохнула посвободнее, глубоко и радостно. Небо рванулось навстречу глазам размашистое и бездонное, мхи разметались привольно, мягко, в них утопали ноги, как в дорогих коврах. Летала сухая шелковистая пряжа паутины и щекотно касалась разгоряченной кожи.
Цвели беспомощные анютины глазки, испятнал кусты розовый накрап бутонов шиповника, волшебно пахло смолой, соками растений. Пахло жизнью!
Но гнус — эти кровожадные рыжие комары, эта махонькая блестящая мошка, эти огромные пауты, кусающие с налета! Гнус проникал в нос, в гортань, он уже затмил небо, и не хотелось смотреть на буйно расцвеченные мхи. В воздухе звучала хорошо организованная, бессмысленная и тоскливая мелодия, выводимая мощным хором пискливых, тонких и даже басовитых голосков.