Казалось, он спал на ходу, потому что пьяненькие его глаза не открывались. Руки были засунуты в рукава тулупчика. Ноги, обутые в разношенные ичиги, семенили по-птичьи, слегка даже с подскоком. Сомов шел с закрытыми глазами, почти не качаясь, чувствуя край покамест глубокой колеи, проложенной тягачами к силосным ямам в тайге, как лунатик чувствует край крыши, на которую взобрался во сне.
— Зачем же вы столько пили, идя в дорогу? — не удержался Федор от упрека. — Зима же, да и метель тут как тут…
— Понятно, выпил, ч… ч… чего толковать.— Язык у Сомова работал явно хуже, чем ноги. — Однако, думаю, что дойду.
Его наивный оптимизм рассмешил Федора.
— Еще бы не дойти. Придется дойти. На собак сейчас расчета нет. Собак хоть самих тащи.
К оптимизму Сомова примешалась некоторая доля сомнения.
— Ежели разобраться, то в ольховнике и я пропаду. А вот ежели в березничке либо лиственничнике, то сориентируюсь… Вы только на меня не обижайтесь, Федор К… К… Кстиныч!
— Да нет, какая тут обида. Просто жаль вас.
— Вот то-то, что и жалеть поздно. Зачем жалеть? Свое я прожил, а чего там по мелочи наскребется, обратно этим же манером проживу.
Показались нарты, и часа через два у старой развалюхи, где жили некогда лесорубы, решили почаевать. Митя держался крепко, молодцом, но Миша совсем раскис, потерял где-то рукавицы. Не дойдя до развалюхи, ткнулся головой в сугроб.
Каюром Миша слыл отличным, и подвела его сейчас только жимолостная. В бутылке оказался настоящий спирт, слегка для маскировки закрашенный моченой ягодой.
Федор ругал себя за бесхарактерность. Но если бы он знал, что там в бутылке!
После чая немного приободрились, ожил и Михаил…
Идти теперь предстояло через тайгу, по целине, до телефонной линии, на которой после каждых двенадцати-пятнадцати километров связисты летом понастроили пахнущих смолою избушек. Только бы дойти до избушки, до этой отрады в глубоких снегах, все вспухающих и вспухающих под длинными бичами метели.
Собаки плелись с трудом, вывалив влажные розовые языки. Время от времени какая-нибудь садилась, тормозя всю упряжку, и торопливо выкусывала между когтями намерзший, ранящий, как стекло, лед.
Федор и Сомов встали на широкие лыжи, обитые оленьей шкурой — камусом. Даже такие лыжи глубоко проваливались в снегу. Поднять каждую стоило всякий раз усилий. Но хотя собакам было легче тянуть нарты по образовавшейся лыжне, они и теперь еще здорово отставали.
Через каждые полкилометра лыжники менялись местами: сзади, идя вслед, можно было немного передохнуть. Федор шел впереди: спутник жаловался, что в пояснице у него «почикивает». Это, конечно, возраст. Но Федору не хотелось оправдывать Семена: мог бы все-таки и не пить. В пояснице «почикивало» бы меньше.
Наконец вот она, линия…
Федор вспотел. В такт трудной поступи в глазах у него дергалась туда-сюда снежная пелена, вставала на дыбы просека, точно телеграфная лента, простроченная черточками столбов. Он вел им точный счет — от столба до столба было метров шестьдесят.
«Вот и представь себе, что где-то в Оранжевой Республике нет сейчас снега, — рассеянно подумал он. — И даже не бывает. А может, все же изредка бывает?.. Может, снег сейчас везде?.. Этакая, может, вселенская метель!»
К первой избушке добрались засветло и прошли мимо, не останавливаясь. Нужно было торопиться, пока тайгу не замело начисто. Вот тогда кричи не кричи, а дело труба…
Поздно вечером уткнулись во вторую: она стояла на самой просеке, так что не обойдешь.
Федор с чувством непередаваемого облегчения снял широченные лыжи, тяжелые, как вериги, сбил с одежды коробящиеся латы снега.
В избушке стоял промозглый холод, но дров вокруг хватало — не ленись только, руби… И самым желанным сооружением ее «интерьера» оказалась бочка из-под горючего. Этот «реактор» способен был мгновенно нагнать такую жару, от которой недалеко уже не только до пожара, но и до расщепления атома.
Зажгли огрызки свечек. Развесили по стенам намокшую одежду. Зашипел на раскаленной бочке снег в чайниках.
Взобравшись на нары, Михаил с опаской рассматривал красные, как медь, задубевшие руки. Пальцы настыли так, что не разогнуть.
Его донимала совесть.
— Вы на меня рассерчали, Федор Константинович? — извиняющимся тоном спросил он. — Там, видите, какое дело, спирт был, а не настойка. Сгоряча не распробовал.