И впервые только сейчас, в магазине, смутно осознал, что к этим нравам, вообще ко всему, чем живут здесь девушки, имею отныне самое прямое касательство. Имею касательство и к хорошему и к дурному. Не потому только, что являюсь членом обкома и мог бы получить на сей счет специальное поручение. А просто потому, что комсомолец. И просто по-человечески…
Но мысль эта была мимолетной, и я как-то отмахнулся от нее.
Те же товарки, получив вожделенный кулечек с конфетами, толкались уже у прилавка, где отпускали ситец, но не ситца ради, а и сами не знали зачем, ко всему приценивались, примерялись и ничего не покупали. Только изредка слышались восклицания :
— О, какая шапочка симпотная!
— Что ты! Укачаешься!
— А вон та кофта, с начесом?
— А вон там, видишь, в углу?..
Кое-как выбрался я из магазинной толчеи, и сразу же меня задели локтем, оглянулись, рассмотрели в упор, а какая-то девица сказала жеманно:
— Ах, какой красивый у вас значок! Это на нем горы нарисованы?
— Нет, верблюды, — ответил я сердито.
А сойдя с крыльца, поспешно отстегнул значок. Конечно, напрасно, потому что не успел пройти дат же несколько шагов, как уже понеслось вдогонку:
— Тамарк, Тамарк, ты взгляни, не идет, а пишет!
И мне вдруг стало стыдно своей щеголеватости и подтянутости, вдруг ощутил я всей кожей, всеми пятью чувствами, что может испытывать девушка, проходя под перекрестными взглядами мужчин.
Ах, девушки, девушки! Вас здесь тысяча, а то и две, вас здесь много, и вы работаете и пользуетесь преимуществами своего положения, в то время как вон те матросики и рыбаки работают в море, а на берегу выглядят гостями, бродят по улицам праздно, явно испытывая неуверенность, и непокой, и томление духа…
Над ними, непривычно робкими, нынче ваша власть, и еще хорошо, что вы не очень-то злоупотребляете ею.
«Этакий матриархат, а?» — отметил я с усмешечкой, еще не решив толком, как же отнестись к столь необычному в наше-то время явлению.
В конце концов пришел к выводу, что нужно, видно, как-то приспосабливаться и что, боже ты мой, ведь не на зеки вечные установлено это весьма условное владычество прекрасного пола. Собственно, еще нет серьезных оснований для беспокойства…
И так бегло размышляя обо всем этом, иронизируя про себя, направился я в кино.
В клубе демонстрировался новый кинофильм — «Иваново детство».
Был дневной сеанс, передние стулья в зале пустовали, на них громоздились авоськи с хлебом, банки с томатами и сгущенным молоком.
Кто-то впереди крикнул:
— Ирка! Пересаживайся сюда, поржем!
«Ну, ну! Как раз подходящий фильм». Не без сомнения окинул я бегло ряды: куда бы присесть, чтобы не оказаться по соседству с теми, кто уже настроился по младенческому неведению и в простоте душевной «поржать».
И тут же увидел девушку всю в рыжем — тонкий коричневый свитер, темно-коричневые брючки, и волосы рыжей волной, и притушенное потемками лицо.
Я сел рядом с этой подчеркнуто рыжей, и тут же с другой стороны присела еще одна девушка. Очень такая была она простенькая, в каком-то неопределимом платочке, в светлой кофте, в черных вельветовых брюках, с выглядывающими из туфель пальцами. И этот платочек, и кофта, и вельветовые брюки так живописно подчеркнули ее стройность, что было глаз не отвести…
И почему-то я сразу уверовал, что фильм доставит им удовлетворение, что они сбоку не станут скучно зевать, что тяжкий взлет событий и судеб на белом полотне экрана свяжет нас троих невидимыми нитями сопереживания.
Я уже во всем положился на девушек и почувствовал, что они мне тоже доверяют. Выбор этот произошел подсознательно и не случайно. Наш жизненный опыт — в общем, наверное, равноценный, — круг взглядов, и устремлений, и даже привычек, столкнувшись на долю минуты у трех смежных стульев зрительного зала, высекли искру приязни и взаимоуважения. Иначе одна из девушек отодвинулась бы, а другая бы рядом не присела.
А может, мне так только показалось. Может, я немножко «сочинял» их.
Раз или два в зале хохотнули. Ах да, кто-то заранее собирался «поржать»! Но смех прозвучал всплеском глупой рыбы в заштилевшей перед бурей воде. Его будто бы даже и не заметили.
От тяжелой, иногда нарочито усложненной картины заломило в висках.
И вспомнилось безотносительно к тому, что я видел на экране, но с неким вторым смыслом: «То тебе, брат, верхнемеловые отложения, а то живые люди!»
Так сказал мне в обкоме Виталий. Эта фраза имела точный адрес и прямо относилась к той рыжей и той стройной, к тем, что выхлопотали себе на радость кулечек конфет, и к тем задиристым Девушкам, которых повстречал я сегодня на Матокутане. Еще более прямое отношение она имела ко мне, члену обкома комсомола. Для меня она звучала как приказ, но приказ, увы, со смутно сформулированной задачей.