Буэнос-айресские дома с красной плиткой или цинком крыш, с этими сиротами внезапных башенок либо лихих козырьков над входом, похожи на прирученных птиц, которым подрезали крылья. Улицы Буэнос-Айреса, которые уводит в глубину проходящая шарманка, жалкое излияние души. Улицы с тонким и сладким привкусом воспоминаний, улицы, где бродит память о будущем по имени надежда, неразлучные, неизгладимые улицы моей любви. Улицы, которые без лишних слов ладят с нашей высокой печатью – здесь родиться. Улицы и дома моего города, да не оставит меня и впредь их широта и сердечность».
– Неплохо? – спросил я с поддевкой, зная невысокое мнение Маши о Борхесе.
– Гениально! Так можно написать только о любимом городе. Поэзия, почти белый стих…
После сытного обеда мы прошлись по мощеной улице и на крохотной площади увидели, как несколько пар танцуют под магнитофон аргентинское танго.
– А не тряхнуть ли нам стариной, подруга? Помнится, мы с тобой на школьном вечере танцевали танго.
– Ну что ты, Арсюш, – потупилась она, – ты только посмотри, как страстно они танцуют. Это не танец, а сплошная эротика. Кстати, раньше танцевали танго только в борделях. Пойдем в машину.
– Как скажешь, сеньора.
– Ну что, Арсюш, поедем смотреть ночной БА?
– Нет, достаточно, Маш. Я всё это много раз уже видел: дома, улицы, дворцы, пальмы, цветы… Люди как люди, ничем от наших не отличаются, только говорят по-испански. Мужики так же как у нас во дворе собираются в кучки обсудить политику, футбол, вкусный обед с мясом. Женщины кокетничают, как всюду. Ничего нового. Что еще? Горы – видел Кавказ, пампасы – что наши степи, животных можно и в зоопарке рассмотреть. Океан? Хватит с меня и нашего Черного моря. Так что, милая сестрица, пора обратно домой.
– Почему-то я так и подумала, что ты долго здесь не выдержишь.
– Может и остался бы подольше, но не после моего паломничества. Привык, знаешь ли, к одиночеству, тишине и уединенной молитве. Остальное мне ни к чему. Так что, как сказала местная звезда Эвита Перрон: «Не плачь по мне, Аргентина!»
– Прощай, мой дорогой Ной! Я тебя люблю… – сказала Маша и вышла из автомобиля.
На следующий день Виктор отвез меня в аэропорт имени министра Пистарини. Чуть позже в зону таможенного досмотра доставили мальчика. Он оказался именно таким, как я себе представлял: тихий, грустный, молчаливый, с большими изучающими тебя глазами. Мы обнялись:
– Здравствуй, мой мальчик. Вот ты какой.
– Здравствуй, Дарси.
– Прочему Дарси, я ведь Арсений?
– У нас был садовник Дарси, он меня любил.
Виктор сдержанно обнял сына и передал его крохотную ручку мне: он твой. Я растерянно крутил головой в поиске Маши.
– Тебя что-то беспокоит, Арсений? – спросил Виктор полушепотом.
– А разве Маша не придет меня проводить? – спросил я, недоуменно.
– Маша?.. Что с тобой, Арс? – Виктор смотрел на меня как на больного. – Маша умерла родами четыре года назад…
Прекрасное далеко
От чистого истока
В Прекрасное Далеко,
В Прекрасное Далеко
Я начинаю путь
(«Прекрасное далеко», сл. Ю. Энтина)
– Дарси, скажи, пожалуйста, – тихо произнес мальчик, – это я убил маму?
Мы долго сидели в накопителе аэропорта. За окнами лил дождь. Я молча пытался понять, что произошло. Мальчик рассматривал людей, интерьер, струи воды по стеклам витражей и так же молчал. Потом вдруг внезапно прояснилось, вышло красное солнце и затопило ярко-оранжевым светом все вокруг. Мы сели в самолет, он поднялся над мутной водой Ла Плата, развернулся над океаном, и в иллюминаторе мы с Павликом долго еще наблюдали роскошный закат солнца в алых, абрикосовых, оранжевых переливах. И вдруг прозвучали эти слова, первые со времени прощания с Виктором:
– Дарси, скажи, пожалуйста, это я убил маму?
– Нет, ну что ты, – прогудел я. – А почему ты об этом спрашиваешь?
– Но ведь мама умерла, когда меня рождала.
– О, Господи, Павлик, дорогой мой мальчик! Ну, что за фантазии! Маму твою Бог забрал к Себе.
– Почему? Мне не положено мамы? Я плохой?
– Нет, и ты не плохой, и мамы далеко не всем детям положены. Просто пришло время, Господь посчитал, что Маша готова идти к Нему на Суд и взял к Себе. И не наше дело об этом роптать. Просто надо это принять со смирением.
Павлик выскользнул из ремней, сполз с кресла, вскарабкался ко мне на колени и порывисто обнял за шею. Я почувствовал, как часто-часто бьется его сердечко, погладил рукой горячий выпуклый затылок, он вздохнул и успокоился. Отстранился, внимательно посмотрел на меня, вытер слезы и спросил:
– Арсений, – впервые он обратился ко мне по имени. – Ты ее тоже любишь?