Кто-то играл на органе. Элиас обернулся. Когда он увидел, что происходит в церкви, у него замерло сердце.
Таинственные звуки более или менее поддаются объяснению. Когда Элиас в последний раз сидел за кафедрой органа, он, закончив игру, по забывчивости оставил регистры в рабочем состоянии. Кроме того, окно, выходящее на северную сторону и расположенное рядом с инструментом, было открыто. И, должно быть, сильный порыв ветра прохватил все нутро органа, заставив колебаться язычки труб. А вот то, что Элиас увидел, мы объяснить не можем.
— Кто ты? — прошептал он побелевшими губами, не в силах оторвать взгляд от средних скамей евангельской стороны. — Кто ты? — почти беззвучно произнес он еще раз, и его губы задрожали от страха.
Мягкое гудение труб усилилось и вскоре замерло. И лишь безмерно вытянутые тени скульптур, знаменующих Крестный путь, трепетали в неверном свете огарков.
— Откуда пришел ты? — спросил Элиас хриплым голосом, и голос был искажен смертельным страхом.
Мутно-желтый свет скользнул по забинтованной голове ребенка и упал на щуплые голые плечи: курточка из грубой ткани на теле его была вся изодрана.
— Кто бы ты ни был, я не боюсь тебя! — проговорил Элиас, напрягая зрение.
Его пульс постепенно обрел прежний, естественный ритм. Взяв себя в руки, он подошел к пасхальной свече, извлек ее из подсвечника, перешагнул через перегородку и осторожно приблизился к скамье, на которой сидел ребенок, маленький оборвыш с перевязанной головой. Элиас видел, что ребенок что-то держит в своих ручках, играет каким-то предметом. Ребенок чуть склонил голову, и Элиасу показалось, что на виске у него чернеет пятно величиной с кулак. Чем ближе подходил Элиас, тем сильнее ощущал тепло, исходящее, как ему показалось, от ребенка. Это было чудесное тепло, оно шло изнутри существа и несло неизъяснимое блаженство и душевный покой. Элиас не осмелился сделать еще хотя бы шаг. Он чуть поднял свечу, и ему стала видна вся маленькая фигурка.
Он увидел ребенка с таким лицом, какое в Эшберге и представить себе невозможно. Мальчик сидел на скамье и играл молитвенником. Он перелистывал страницы, любопытными пальчиками ощупывал грубую бумагу, снова листал, подносил книгу к губам, покусывал кожаный переплет и опять шелестел страницами. Элиас молча наблюдал за ним и чувствовал несказанный покой. Он перевел взгляд на голову ребенка. Она была туго перевязана холстиной, а на левом виске расползлось большое черное пятно, похожее на засохшую кровь. Элиас посмотрел на бурые лохмотья, прикрывавшие беззащитное тельце. Он понял, что оно мерзнет, и увидел, что туловище рассечено какой-то страшной раной. Затем он приметил загадочную особенность: у ребенка не было пупка.
— Ты Бог? — спросил Элиас, обретя прежний голос.
Ребенок поднял голову и посмотрел на Элиаса. И свет, хлынувший из темных детских глаз, словно загипнотизировал его.
— Господи, дай мне вечный покой, — безвольно пролепетал Элиас, — и осени меня вечным светом, — И тут Йоханнес Элиас Альдер понял, кто перед ним.
Его неодолимо влекла красота, излучаемая таинственными детскими глазами, ему хотелось хотя бы дотронуться до голых ножонок. Но едва он протянул руку, разверзлась рана на теле ребенка. Искаженный муками рот приоткрылся, ребенок силился что-то сказать, но не мог. И Элиас увидел, как черное пятно на виске начинает сверкать, словно вокруг него возникает влажный нимб. Из раны потекла кровь. Ребенок продолжал мучительные попытки заговорить, но это ему не удавалось. И когда губы его сомкнулись, меж ними прорвалась струйка крови. Элиас еще раз протянул руку. Это был долгий и невыразимо неясный жест. Вновь разверзлась рана, и вновь губы силились что-то сказать.
Элиас догадался, что к ребенку нельзя прикасаться. Тут силы телесные оставили его, и Элиас упал, не выдержав томления. Он пролежал между скамьями всю ночь, а поутру его пробудил от сна Михель-угольщик, тряся за плечи. Когда Элиас открыл глаза, Михель пронзительно вскрикнул. Глаза Элиаса утратили необычный цвет. Ярко-желтые радужки глаз стали темно-зелеными и, как прежде, напоминали о лугах, поникших под грозовым дождем. На самом же деле Элиас обрел истинный цвет своих глаз. Но Михелю это было невдомек.